Саамский заговор (историческое повествование)
Шрифт:
— С лозгунами погодь, ты мысль пойми, — дернул крикнувшего за рукав жаждущий высказать заветную мысль нормировщик из судоремонтных мастерских, человек, умеющий умно говорить об умном. — Товарищ Троцкий исключительно констатирует недомогания в нашей партии. Это хорошо? Хорошо…
— Нет, плохо, — тут же вступил в разговор крепко подкованный замполит Рыбпорта. — Он для лечения предлагает средства поопасней самой болезни!
— Нет такой струи у товарища Троцкого, — убежденно сказал нормировщик, глядя не на собеседника, а в землю.
— Есть,
— Товарищ, но как же вы не видите, — для наглядности нормировщик указал ладонью себе под ноги, на расквашенную землю площади Ленина: Загнивание верхушки есть? Есть. Аппаратный бюрократизм есть? Есть… Опасность перерождения есть? Есть.
— Мы это все слышали! Оппозиция дует в эту дуду, все эти сапроновы и дробнисы, осинские да преображенские. Это все левая фраза. Есть резолюция ЦК об оппозиции. И точка! Мы совершим двадцать ошибок и двадцать раз их исправим, и это лучше, чем ревизовать вопрос о диктатуре партии вообще!..
— Вы слышали, Алексей Кириллович? Вот вам и «разделение труда», они наломают дров, а мы — кому же еще? — будем двадцать раз исправлять их ошибки, — обратился к молчавшему Алдымову Рыбин из общего отдела губисполкома. В голосе Рыбина не случайно прозвучала личная обида, еще бы, именно его, не имеющего своего участка в исполкоме, бросали затыкать дыры, развязывать «узлы» и исправлять чужие ошибки.
— Истина не дитя толпы, не на митингах она рождается, — чуть улыбнулся Алдымов. — Компетентность… Деятельность при неполноценном знании подслеповата…
— Слепа! «Ходяй во тьме не весть, камо грядет!» С праздником! — подошел предкомхоза Алябьев, человек повоевавший, о чем свидетельствовал когда-то, надо думать, наскоро зашитый шрам от левого уха к подбородку. — Верно, Рыбин?
— Слава Богу, хоть кто-то понимает, — облегченно вздохнул Рыбин.
— А вы бы как хотели? — спросил Алдымов.
— А мы бы хотели, чтобы каждый баран висел за свои ноги, — твердо сказал Алябьев. — Не экономисты, а фантазеры на хозяйственные темы.
…Алексей Кириллович сначала увидел русую косу, едва прикрытую сдвинутой к затылку черной фетровой шляпкой с короткими полями. Коса была свита в канат, плотным узлом уложенный на затылке и удерживаемый крупными черными шпильками. Песцовый воротник… Высокие черные ботинки на шнуровке… Почему-то дыхание сбилось… На какую-то долю секунды в дерзком воображении он выдернул все шпильки, и волосы, как вода с Чагойского водопада, сплошным потоком упали вниз.
Она оглянулась, словно почувствовала его дерзкий взгляд.
Митинг кипел.
Начинали спор двое, подключался третий, четвертый. Любой из стоявших поблизости был готов и слушать, и говорить, и говорящих было явно больше, чем слушающих.
— Алексей Кириллович, — обратился Свиристенин из земельного отдела к Алдымову, ставшему вдруг безучастным ко всему происходящему, — ну чем вам не Гайд-парк!
— Что вы сказали? — переспросил Алдымов, не теряя из виду шляпку и крепко
— Говорю, на Гайд-парк похоже…
— Да, действительно, вы правы, — механически проговорил Алексей Кириллович.
— Кажется, там хороший газон…
— Троцкий глядит вперед! — рядом горячился паренек в солдатских ботинках и галифе, заправленных в носки разной масти, явно непарные… — Новую экономическую политику нужно прямо сейчас заменить новейшей!
— Воны що, з глузду зъихав? — мужик в лоснящемся кожухе адресовался к неведомым управителям. — Два року нэпу! Мужик тильки-тильки себэ людиной почуяв. Ты до ума доведи що почав. Побачь, що зробили. Мабуть, щесь треба краще зробить… А то всэ новийше да новийше…
— Алдымов, ты-то мне и нужен, — подошла, как проломилась сквозь толпу, громоздкая женщина в кожаной кепке на коротко стриженной голове. — Записываю в комиссию по борьбе с самогоном.
— Не спеши, не спеши, Анфиса. Я в ячейке содействия РКИ, в ревизионной комиссии, комиссии по ликвидации неграмотности, в делегатском собрании… — пытался урезонить даму из женотдела Алексей Кириллович.
— В точку, Алдымов! Надо замкнуть цепь между делегатским собранием и комиссией по самогону.
— Хромаешь, Анфиса, на правую ногу хромаешь! — пришел на помощь Рыбин из губисполкома. — В комиссию по самогону в первую очередь надо привлекать пролетарский элемент! «Во! И боле ничего!»
— Верно! — тут же согласилась женщина в кепке. — Ты же, Алдымов, непьющий? Что ты в самогоне понимаешь? Вычеркиваю, — черкнула и заткнула карандаш с металлическим наконечником над ухом под кепку и, не выпуская из рук измочаленного блокнота, ринулась, как сейнер за треской, на отлов «пролетарского элемента».
В другом месте тоже поминали Троцкого.
— …Троцкий ничего не говорит об иностранном капитале. Без иностранного капитала, это я вам как промышленный отдел говорю, мы промышленность не поднимем.
— Что вы все Троцкий, да Троцкий, поверьте мне, скоро вперед выйдет Иван Васильевич Сталин, вот кто еще своего слова не сказал…
— А что он скажет? Да ничего он не скажет, будет жевать свою «национальную политику» да «оргработу».
— Не говорите. Попомните мое слово! Иван Васильевич — это фигура!
— А разве он Иван? Врешь, мужик, имя у него точно не Иван, какое-то библейское…
Сердце Алдымова забилось ровно и покойно, как только он увидел ее лицо, серые блестящие глаза с зеленой искрой, под полукружьем темных бровей.
Она улыбалась, а взгляд, как показалось Алдымову, был невеселым. Веки на внешних уголках глаз были чуть приспущены, от чего казалось, что глаза вот-вот приоткроются, прищурятся, чтобы видеть лучше, или закроются, чтобы не видеть вовсе. Эта приспущенная завеса на глазах невольно придавала ее лицу чуть загадочное выражение затаенности, быть может, тайной печали. Даже когда она смеялась и лицо преображала открытая живая улыбка, глаза, казалось, видели что-то такое, что не давало повода к веселью.