Сабинянские воины
Шрифт:
– Мне – нет. Я им сочувствую, потому что они никогда не смогут вернуться. Но так как это невозможно, то не нужно об этом и говорить. Просто они сделали свой выбор. Это надо уважать.
Он говорил так, будто эти неизвестные эмигранты по собственной воле отправились в пожизненное тюремное заключение. Или, скорее, покончили с собой.
– Не верю, – шепнул мне в ухо Ержи. – Как хочешь, но я не верю в его искренность.
Тим нагнулся к нам.
– Но они тут все здорово натасканы отвечать так, как надо, – продолжал Ержи. – Ни за что их не расколоть. Идеологическая обработка – на высшем уровне.
– Боятся, что мы их сдадим? – предположил Тим. – Но с виду говорят правду.
– Нет-нет. Слишком мало эмоций. Чеканят, как солдаты. Читают
Я невольно тоже оглянулся. За исключением Треххвостого, по виду было сложно понять, кто из группы относится к солдатам, а кто – к «гражданским». Я предположил, что именно люди воинского звания должны бравировать босыми ногами, тренируясь терпеть боль от острых камней. Таких было человек шесть – четверо молодых и двое постарше, годами уже за тридцать. Однако же они не походили на тюремщиков, конвоирующих заключенных: напротив, им приходилось тяжелей, чем остальным. Помимо отсутствия сандалий, они были навьючены больше всех. Так что, если здесь и существует привилегированная каста, то эти ребята – явно не оттуда, заметил я. Тогда Тим предположил, что у солдат действует жесткая иерархия, и привилегиями пользуется только их начальство.
– Во всяком случае, они не показывают вида, что страдают, – сказал я.
Треххвостый за это время переместился ближе к нам. Он все время двигался вдоль группы, как ткацкий челнок, то забегая вперед, то отставая, и поминутно обмениваясь парой слов то с одним, то с другим. Девушка с его тележки уже слезла (вообще-то в том, чтобы трястись по камням, было мало приятного) и сейчас он вприпрыжку шагал рядом со своим, видимо, сослуживцем: тот тоже был бос, и его прическа состояла из нескольких косичек, собранных на затылке в узел. Мне показалось, что с другими солдатами Треххвостый был куда более строг, чем с «гражданскими». Когда он обращался к ним, улыбка сразу сходила с его лица, и он чуть заметно хмурился. Может, он над ними начальник? Что-то вроде взводного? – подумал я.
Тем временем экскурсанты немного освоились и уже вовсю вели беседы с нашими спутниками. Краем уха я слышал, как голос Йоки по-английски спрашивал одну из девушек, есть ли у нее жених. Та отвечала, что да, есть, но он сейчас далеко, на другом стойбище. Там выращивают пшеницу. Работы очень много, поэтому его вряд ли отпустят оттуда до жатвы. И у нее самой мало надежд в ближайшее время добраться до него: в этой части страны тоже не хватает рабочих рук. Она с нетерпением ждет осени – тогда они точно встретятся.
Ержи, услышав это, выразительно посмотрел на нас и еще раз прошептал «Не верю!». Я взялся было рассуждать о том, что-де невозможность сразу реализовать любовное желание только усиливает его, и, наоборот, что массовый безо всяких ограничений секс в нашем мире приводит к тому, что из него (и из секса, и из мира) уходит любовь, и что мы по этой причине не испытываем таких сильных чувств, как в полном запретов традиционном обществе, и т.д. и т.п.. Но мне и самому было как-то не по себе от услышанного. Разве не стал бы я протестовать, спрашивал я себя, если бы мои встречи с любимым человеком регламентировал кто-то другой? Даже если бы я на сто процентов знал, что этот регламент – правильный и разумный? Ведь любовь по определению не слушает разум и игнорирует правила. А если она его слушает, то это не любовь. Впрочем, я сам вряд ли мог быть экспертом в данном вопросе: увы, несмотря на мой уже не самый юный возраст, соответствующего опыта у меня почти не было. Вслух я сказал, что в традиционном обществе, которое здесь реконструировано, слово «любовь» может пониматься несколько иначе. Люди здесь балансируют на грани физического выживания, поэтому счастье понимается просто как сытая жизнь, здоровые дети и добрый заботливый супруг рядом. Идея бурных чувств, которые стали прямо-таки неестественным стандартом, возможна только в обществе избытка.
– Получается, что они воссоздали здоровое традиционное общество, но взамен отказались
Да, выходит, что так. Умом я понимал, что иначе быть не может, но сама формулировка звучала безрадостно.
– Э-э, надо сперва понять, есть ли на свете то, от чего, как вы говорите, они отказались, – нерешительно сказал я. – Так ли много в нашем обществе любви? Ну да, разговоров о ней много, мечтаний о ней – алчных, эгоистичных, гедонистичных – тоже полно. Но так ли много случаев этой самой большой любви? Именно любви, а не ее символов в виде пышных свадеб или демонстративного сексуального поведения. Сколько людей ее познали хотя бы на миг? Одна пара на сотню или одна на тысячу? Да – и мы будем считать статистику только взаимной любви, или «односторонние», безответные любови – тоже? Короче, когда вы восклицаете «как можно отказаться от любви ради разума», вы предполагаете, что у нас есть выбор – любовь или разум. Но ведь это блеф, нам нечего ставить. Любви у нас тоже нет. Любовь – удел избранных. Только они одни имеют право задавать этот вопрос и мучиться выбором. А мы с вами, скорее всего, ничем не отличаемся от этой гиперразумной сабинянки, которая лишь умеренно огорчена, что ее разлучили с женихом. Она, конечно, не испытывает к нему страстного чувства. Это просто спокойная привязанность. Но ведь и мы не можем похвастаться любовью. Просто в нашем обществе принято врать, будто у каждого из нас любовь есть. Ее просто позорно не иметь. А сабиняне – не врут…
Я перевел дух. Ержи с сочувственной усмешкой посмотрел на меня и хлопнул по плечу:
– Ладно, не огорчайся, тебе еще повезет!
Тим не стал язвить, а пожелал подискутировать по существу:
– Хорошо, хорошо. А если все-таки представить, что такая великая любовь здесь иногда случается – очевидно, статистика таковой везде примерно одинакова – то что делать влюбленным, если им запрещают видеться?
– Ну, трагедии Ромео и Джульеты ждать не приходится, – постарался я оправдаться шуткой. – Как мы знаем, в Сабинянии никто не препятствует парам составляться по любви. Ну, продлится разлука полгодика. За это время чувство распалится еще сильней. Ведь и в нашем мире юноши, например, уходят служить в армию, и девушки их ждут…
…– А есть у вас те, кто вообще не работает? – уловил я голос Марино, спрашивавший кого-то по-итальянски.
– Нет, таких нет. Все работают, – медленно, с ученической расстановкой отвечал ему немолодой голос.
Благодаря этому я все мог разобрать. Марино тоже старался спрашивать помедленнее.
– А жрецы?
– Они тоже много работают.
– Но ведь не в поле, не в огородах?
– Там тоже. Но кроме этого, у них много другой работы.
– А какой именно?
– Много.
Я повернулся к Марино и сделал ему знак прекратить. Он понял и кивнул.
– Потрясающе, – сказал Тим. – Каждый из них действительно знает немыслимое количество языков! Причем неплохо знает. Я слышал, как Марк спрашивал вон у тех девушек на иврите, где находятся их компьютеры. Они ему очень четко ответили!
– А что ответили? – спросил Ержи.
– Что это тайна, – усмехнулся Тим. – А впереди Ченг беседует с парнем-воином, кажется, по-венгерски. Или откуда он там – из Венгрии, из Румынии? Короче – как возможно выучить столько языков? Даже у нас мало кто на это способен, а ведь мы не вкалываем всю жизнь в поле!
– Наверное, это возможно, если все свободное время посвятить этой цели, – пробормотал я. – У нас в наших городах просто слишком много лишних задач, которые мы сами себе придумываем… Хотя, пожалуй, да – для этой задачи требуется много досуга. А как справляются жрецы, а вообще не понимаю –ведь помимо отправления культа, нужно постоянно заниматься с паствой изучением иностранных языков. И самим их знать! Впрочем…
Я задумался и, не заметив большого камня на тропе, сильно ударился об него ногой. Сморщившись, но стараясь не издать ни звука (ведь рядом шли герои вовсе без обуви), я немного приотстал, а затем осторожно похромал дальше, ожидая, когда боль утихнет.