Сабля Цесаревича
Шрифт:
По ее щекам покатились слезы, и она закрыла лицо руками, а мужчина, увидев, что она плачет, вскочил на ноги и осторожно обнял ее за плечи.
— Анна, что вы, не надо… — попытался он успокоить ее, но она рыдала все сильнее и, казалось, не слышала его слов.
— Мистер Гиббс, — бормотала Анна срывающимся голосом, — я не могу больше, я так боюсь этих большевиков! Я не знаю, что они могут с нами сделать! Но мне нельзя показывать, что я боюсь, я должна все скрывать — ради девочек, ради ее величества… Я боюсь!..
Мужчина продолжал неловко обнимать ее, а она все плакала, уткнувшись ему в
— Спасибо вам, мистер Гиббс, — все так же шепотом обратилась она к только что утешавшему ее попутчику. — Вы мне все-таки очень помогли!
Стук колес стал звучать все тише, тусклый свет в купе окончательно померк, и Паша обнаружил, что находится уже не в поезде, а в каком-то другом помещении. Там было светло, в одном углу виднелась старинная белая печка, а напротив нее стоял большой стол, вокруг которого собрались все четыре сестры Алексея в простых темных платьях и белых фартуках.
В кухне они были не одни — к ним подошел мужчина лет пятидесяти, на котором тоже был фартук и который подтащил к столу какой-то большой мешок.
— Итак, сегодня моя задача заключается в том, чтобы научить вас выпекать хлеб, — сказал он девушкам и поставил тяжелый мешок на пол рядом со столом. От мешка в воздух взлетело легкое облачко белоснежной пыли.
Ольга вздохнула с мрачным видом, но остальные сестры стали с живейшим интересом следить, как их учитель развязал мешок, взял большой деревянный совок и высыпал им на стол высокую горку муки.
— Иван Михайлович, а если мы не справимся? — с беспокойством спросила Татьяна. — Нам ведь всем потом этот хлеб придется есть…
Анастасия негромко рассмеялась:
— Каждая из нас пусть ест то, что испекла!
— А мама с батюшкой, а Алеша и все остальные? — нахмурилась Таня. — Их без хлеба оставим?
— Ваши высочества, не волнуйтесь так, — примирительно заговорил Иван Михайлович. — Вы же научились прекрасно готовить все остальные блюда! Значит, и хлеб испечете самый лучший. Это не намного сложнее, и сейчас я вам это покажу…
Но Пожарский не увидел, как сестры Алексея учились печь хлеб — кухня погрузилась в темноту, а сам он опять перенесся в какое-то новое место. На этот раз он был на улице — вроде бы, в какой-то деревне, потому что вокруг стояли маленькие деревянные домики и росли деревья. Возле одного такого домика стоял окруженный кучей детей рослый и широкоплечий человек в черной ливрее, держащий в руках какой-то сверток. Дети самого разного возраста, от совсем малышей до подростков, громко галдели, а один мальчик подпрыгивал, пытаясь дотянуться до украшавших ливрею мужчины цепочек, сплетенных из золотистых ниток. Павел направился к этой шумной компании, и как раз в этот момент мальчишке удалось дернуть за одну из цепочек, после чего он издал победоносный клич, а остальные дети звонко рассмеялись.
Мужчина улыбнулся и что-то сказал этому озорному ребенку, но Пожарский не понял ни слова — как и в недавнем сне про армянских беженцев, те, кого он видел, говорили на неизвестном ему языке. Дети что-то спрашивали у нарядного взрослого, он что-то отвечал им, а потом развернул
А потом из-за забора, окружавшего ближайший дом, появился еще один мужчина — пожилой, почти полностью седой, но при этом похожий на более молодого человека в ливрее.
— Алоиз! — позвал старик человека с конфетами, и тот, отдав детям весь кулек со сладостями, подошел к нему.
Они обменялись несколькими фразами все на том же незнакомом Павлу языке. Старший мужчина о чем-то спросил младшего, и тот, перестав улыбаться, ответил ему, после чего лицо старика тоже приняло разочарованное и печальное выражение. Он бросил своему собеседнику какую-то короткую фразу, после чего развернулся и пошел к дому.
У нарядного мужчины был теперь виноватый вид, но он остался на месте и лишь громко произнес еще несколько слов — как показалось Пожарскому, повторил свою последнюю фразу.
А потом он неожиданно заговорил по-русски с едва заметным акцентом.
— Потому что как бы я ни любил нашу деревню, моя жизнь связана с императором и его семьей, — сказал он тихо, как если бы говорил с самим собой. — Потому что я всегда буду к ним возвращаться.
На мгновение Паша опять открыл глаза в своей комнате, но его тут же затянуло в новую череду снов, которые теперь стали сменять друг друга еще быстрее.
Снова была полутемная комната, снова горела свеча, и на столе стоял чернильный прибор. Рука склонившегося над столом мужчины в очках и с редкими волосами торопливо выводила на листе бумаги одну строчку за другой. Павел, уже не колеблясь, встал вплотную к нему и стал читать это письмо, с трудом понимая неразборчивый почерк писавшего: «Если вера без дел мертва, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединится и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей…»
Его рука ненадолго замерла над бумагой, словно он раздумывал, не добавить ли к написанному что-нибудь еще, а потом вывела внизу подпись — Евгений Боткин.
И еще раз темная комната сменилась залитым светом и уже знакомым Павлу помещением — тем самым, где Алексей с сестрами занимались французским языком. На этот раз в нем находился только Леша и еще какая-то женщина. Перед мальчиком лежала раскрытая тетрадь, перед женщиной — какая-то книга, но разговаривали они не об уроках.
— Неужели вы не думали о том, что все еще может опять измениться? — спрашивала учительница. — Если ваш отец вернется на престол и если когда-нибудь вы сами станете государем…
— Нет, Клавдия Михайловна, это невозможно, — покачал головой Алексей. — Это кончено навсегда.
— Но все-таки..? Если все опять будет, если вы будете царствовать..? — настаивала женщина, и ее ученик на несколько мгновений задумался.
— Если бы это было возможно… Тогда… тогда надо устроить так, чтобы я знал, что делается кругом, — сказал он затем, тщательно подбирая слова. — Но первым делом я бы основал большой госпиталь, где могли бы лечиться все больные, все, кого нельзя до конца вылечить. Да, это был бы лучший в стране госпиталь, и вы, Клавдия Михайловна, были бы его заведующей…