“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
— Я в смысле цвета.
Дверь сарая распахнулась, и они, повернувшись на грохот, увидели Анри Тулуз-Лотрека. Тот был несколько взъерошен и помят, словно его недавно распаковали из небольшого ящика, где продержали вполне долго.
— Bonjour, Messieurs.
С Писсарро они встречались в галерее у Тео Ван Гога, которая выставляла работы обоих. Едва Тулуз-Лотрек вошел, сам воздух в сарае сменился с густого орехового духа льняного масла с легкой вяжущей нотой скипидара на удушливые миазмы пачулей, мускуса, табака, абсента и выделений хорошо выдержанных
— Я видел ваши работы, месье, — сказал врач. — В особенности у вас поразительны литографии. Я и сам немного гравер.
— Слыхал, — ответил Анри. — Горю желаньем посмотреть, что вы делаете. Но как Люсьен? Мне сказали, он очнулся?
— Где-то с час назад, — ответил Гаше.
— Значит, поправится?
— Похоже на то. Но очень слаб. Обезвожен.
Анри снял шляпу и вытер лоб платком.
— Слава богу. Я пытался его спасти, но не сумел убедить в опасности.
Писсарро, который не отрывал взгляда от картины с тех пор, как явился Тулуз-Лотрек, и старался отвлечься и не думать о жуткой вони, им принесенной, спросил:
— Спасти? От чего?
— Он нее вот, — сказал Анри, кивнув на портрет.
— Опасность — отнюдь не первое впечатление, что она внушает, — заметил Гаше.
— Не только от нее, — пояснил Тулуз-Лотрек. — Еще от Красовщика.
Теперь уже оба, художник и врач, и посмотрели на человечка.
— Они вместе, — еще раз пояснил тот.
— Винсент что-то говорил о каком-то красовщике перед тем, как умер, — припомнил Гаше. — Я счел это обычным бредом.
— Винсент его знал, — сказал Анри. — Очень конкретного красовщика. Маленький, бурый, на вид как поломанный.
— И вот эта девушка, натурщица Люсьена, с ним как-то связана? — уточнил Писсарро.
— Они вместе живут в Батиньоле.
Писсарро посмотрел на Гаше.
— Как ты считаешь, Люсьен достаточно окреп для беседы?
Режин кормила Люсьена бульоном и кусочками хлеба — и цвет помаленьку возвращался к его щекам. Мадам Лессар внесла лохань и побрила его опасной бритвой, а Писсарро и доктор Гаше наблюдали за процедурой. Когда же она вышла из комнаты, врач закрыл за ней дверь и уселся на табурет у кровати. Писсарро и Тулуз-Лотрек остались стоять.
Люсьен обвел всех взглядом и скривился:
— Боже праведный, Анри, это от тебя так смердит?
— Я собирался прийти сразу, как только узнал, что ты очнулся, но девочки не отпустили меня без ванны. Я неделю бдел у твоего одра, друг мой.
— Бдят у смертного одра, а не в десяти кварталах на куче шлюх, растеряв остатки разума после опия и абсента.
— Все скорбят на свой манер, Люсьен. А поскольку ты все равно собираешься выжить, похоже, мой метод возымел терапевтическое действие. Но я склонюсь пред мнением доброго доктора. — И Анри посмотрел на Гаше поверх pince-nez.
— Нет, мне кажется,
— В таком случае — мои извинения, Люсьен. Ты не выживешь.
Гаше смутился:
— Да нет, я вовсе не это хотел сказать…
— Если так, можно мне твою новую картинку? Это у тебя шедевр.
— Она не окончена, — ответил Люсьен.
— Не пойти ли нам? — осведомился у врача Писсарро, показывая на себя и Тулуз-Лотрека.
— Нет. Вы мне можете еще понадобиться. Надо диагностировать неполадки Люсьена.
— Но мы же художники…
— А стало быть, отчасти никчемны, — добавил Анри.
Доктор Гаше воздел палец, чтобы маленький художник не двигался с места.
— Сами убедитесь, — сказал он и повернулся к пациенту: — Люсьен, едва придя в себя, ты спросил о Лапочке. Ты произнес «синяя» и осведомился, не забрал ли кто-то ее. Что ты имел в виду?
Люсьен попробовал припомнить, но в голове у него все смешалось. Он помнил Лондон, где видел Тёрнеров и Венеру Веласкеса, — но он никогда не бывал в Лондоне. Все это знали точно — кроме него. Они утверждали, что в мастерской он провел много дней, там его и нашли, и никто не видел, чтобы он оттуда выходил.
— Не знаю, — наконец ответил он. — Может, мне приснилось. Я не помню. Я просто почувствовал Лапочку — ее нет больше. Будто случилось только что, и нечто отняло ее у меня.
— Ты спросил, не «синяя» ли забрала ее, — заметил врач.
Люсьен всмотрелся в глаза Гаше — большие, вечно немного скорбные, словно врач мог разглядеть печаль в сердце чего угодно.
— Но это ж бессмысленно, правда? — ответил Люсьен.
— Мальчик устал, — сказал Писсарро. — Пусть отдохнет.
— Это ничего, — произнес Гаше. — Но ты не помнишь, да? Ты не помнишь, как Лапочка болела?
— Нет, — ответил Люсьен. От потери у него надрывалась душа, но чтобы его первая любовь болела — этого он действительно не помнил. Он чувствовал лишь боль от стрелы, пробившей ему сердце, когда ему сказали, что она умерла. Саднило по-прежнему.
— Ты тоже этого не помнишь? — спросил Гаше у Писсарро.
Художник покачал головой и посмотрел на свои руки.
— Может, это и благо.
— Однако вы оба при этом присутствовали, — сказал врач. — Я лечил Лапочку от лихорадки. Я вас обоих там помню.
— Да, — подтвердил Писсарро. — Я написал несколько портретов Люсьена, поэтому… — Художник явно забыл, что хотел сказать.
— Где они? — спросил врач.
— Кто?
— Камилль, я видел почти все твои картины. Но ни одного портрета Люсьена среди них не было.
— Я их писал. Три, а то и четыре. Я его как раз в то время учил. И своего Люсьена заодно. Спроси у него.
Гаше посмотрел на Люсьена.
— Ты помнишь эти сеансы?
Молодой человек постарался вспомнить. Наверняка позировать пришлось не один час — а в таком возрасте даже пять минут усидеть на одном месте трудно. Однако припоминалась только тревога — она рвалась изнутри чуть ли не паникой.