Сад неведения
Шрифт:
Он радостно прибежал к Бальзаку, а вынул первый том Джека Лондона, раскрыл. На него смотрел мужественный человек, показавшийся ему богоподобным. И цвет тома хороший. Иллюстрации тоже интересные, обещающие сделать его причастным к непонятному миру других людей. Кто они, чем живут, о чем говорят?
Он возьмет эту книгу, но, оставив ее на полке, вынул зеленый том, раскрыл и увидел толстого человека с красными губами, наверное, он много мяса ест. Но человек не отталкивал. Что-то в нем было. Может, его?
А подошел к библиотекарше со «Сквозняком». Придя домой, запершись, пытался
Вскоре напала на него жадность, теперь он брал по нескольку книг сразу. Родители, видя сына, окруженного невиданными книгами, забеспокоились. Простые люди считали, что у тех, кто много читает, сдвигается ум. Книги уводят человека от истинного пути, от пути самого человека, жизнь тоньше и сложнее любой книги, человека должно вести свое чутье, а не чужие «варсаки» и «пелсепе», то есть беллетристика и философия.
Бакы обнаружил на полях многих книг карандашные пометки. Выходило, он не первооткрыватель. Библиотекарша сказала, что читал их Энвер. Об Энвере рассказывали чуть ли не легенды — о необычном его рождении, отметине на спине.
Жители этих мест были очень привязаны к не ахти какой, но все же родной земле и никогда не покидали пределы своего края. Энвер был единственным парнем в Лебабе, который уехал в Москву, чтобы стать большим ученым, а умер там дворником.
Мать Энвера ездила в далекий большой город за телом сына, а привезла урну с его прахом. У бедной вдовы не было денег купить ни дефицитное место на кладбище незнакомого города, ни цинковый ящик для перевозки покойного. Ей вручили горшок с пеплом и сказали, что это ее сын. Она всем показывала урну и плакала: неужели это мой сын?
4. Съевшая ишачину
За городком был пустырь, где резвился табун бездомных ишаков. Пустырь покрыт соляной коркой. Кое-где на нем росли кусты тамариска с цветами, напоминающими румянец на щеках чахоточного. За пустырем стояла одинокая лачужка, сколоченная наспех из фанерных ящиков, ржавой листовой жести и выгоревшего шифера. В этой лачужке, вдали от людей, жила старая женщина по прозвищу «Съевшая ишачину» с молодым сыном. Она была блондинкой (крашеной), с темными толстыми корнями волос над морщинистым лбом. Рот ее всегда был приоткрыт, зубы крепкие, неровные, глаза — хмельные. Некоторые злоязычники, встретив ее, тыча пальцем, восклицали: «Смотрите, вот идет съевшая ишачину! Гутен таг! Хайль!» И, нагнувшись, смотрели ей в зубы — нет ли между ними остатков ишачьего мяса, съеденного лет двадцать назад?
Она, презрительно плюнув в сторону забавляющихся, орала: «Нате, ешьте». И жители, довольные шуткой, хохотали. Она проходила с нарочитой гордостью.
Во время войны, в поисках хлеба и тепла, она с малолетним ребенком на руках попала в эти края, выжила, вырастила сына. Она ловила бездомных ишаков, убивала их и заготавливала мясо на зиму. Неужели за это можно было ее
Если мама пекла чуреки или готовила казан еды, Бакы подходил к ней и просил:
— Мама, можно Марту-апу угостить?
И, не садясь за стол, он бежал со свертком к лачужке через пустырь, где резвились бездомные ишаки. Лачужка издали казалась грудой мусора. Чтобы ветер не разбросал ее, — все-таки жилище, убежище, свой угол,— она была обвязана проволокой, утяжелена кирпичными обломками.
Бакы стучался в подобие двери, но долго никто не отзывался, потом показывалось пьяное лицо с всклокоченными волосами:
— Кого еще черт носит? А-а, это ты, барчук? Ну давай, что там у тебя? О-о, лепешки свежие, урюк, плов! Дай тебе аллах счастья!
Он сразу же убегал.
Сердце бешено стучало, кровь приливала к вискам. Он не знал: стыд испытывал или счастье, или сердце волновалось от предчувствия собственной судьбы, подготавливаемой его интересом к этим несчастным.
Отдышавшись, глядя на вольно, бездумно резвящихся ишаков, он говорил себе: больше не пойду! Это последний раз! Ишакам было хорошо. Этот пустырь был их волшебным садом.
Какие там были ишаки! Они были счастливее, кокетливее их домашних, привязанных к колам бедолаг.
Но не выдержал, не сдержал свое слово, и через неделю снова прибежал к Марте-апе с угощением.
— А-а, барчук? Что ты нам в этот раз притащил? Она вынула куски вареного мяса, завернутые в тонкие пресные лепешки, гранаты, орехи...
— Что, решили посочувствовать, да? По-вашему, я нуждаюсь в этом, так, что ли? Ошибаешься, барчук! Я на жизнь зарабатываю вот этими руками, видишь? У нас кто работает, тот не пропадает! Я не нуждаюсь в вашем «барском» добре! Мама тебя посылает, да? Хочет убедить себя, что в достатке живет? С каких это пор у нее достаток? Я что, забыла, как она жила? Откуда достаток? Может, вы чужое воруете, народное добро, а? Отвечай!
Она схватила все и швырнула на помойку.
— В люди выбились! Дом построили! Животных завели! Ах вы, мерзавчики! Я живу честно, понятно! Мне хватает на хлеб и вино! И чтоб ноги твоей тут не было, ферштейн? Кулаки!
— Почему она хуже нас живет? — мама была взволнована. — Нет у нас перед ней вины! Она же не хочет отстроиться, лучше жить. Все тратит на вино. А у нас свой сад, огород, коровы, барашки. Мы с отцом с утра до ночи на ногах. Шелковичных червей держим три раза в год, когда люди и раз в год не хотят, ночами я ковер тку. Да и заем наш выиграл. Вот почему!
— Зачем? — спросил он.
— Как зачем? На калым тебе собрать. Вырастешь, захочешь семью свою иметь. Ради вас, детей, гнем спину.
Однажды Бакы услышал, как мамина знакомая шепнула ей:
— Зачем посылаешь ребенка к Марте? Не знаешь, что она живет с сыном?
— Как? — побледнела мама.
— Все говорят...— сказала гостья, спрятав лицо в ладонях.— Чего только не узнаешь! Каждый день какая-то новость! Видно, будет скоро конец света, Эсси-джан!
— Тоба, что творится, тоба! — повторяла ошеломленная мама.