Сад вечерних туманов
Шрифт:
– И солнце… оно похоже на ваш флаг, Тацуджи, – замечает Фредерик.
Пальцы Тацуджи опять скользят по моей коже, касаясь монастыря. Память о том утреннем восхождении на гору возвращается ко мне. Я радуюсь: монахиня сказала мне, что монастырь все еще стоит, все еще возносит благовоние ладана в облака…
– Он не закончил татуировку, – говорит Фредерик. – Здесь – пустой прямоугольник.
– У хоримоно должно быть внутри пустое место, – поясняет Тацуджи.
Он опускает на стол увеличительное стекло.
Фредерик снимает
Вижу в зеркале, что за рисунок выгравировал возраст на моем лице – морщины, которые так и не появились на коже спины. Обернувшись, разглядываю через плечо отражение наколок. Сумрак вобрал в себя последний свет из кабинета, однако линии и цвета на моей коже по-прежнему излучают свечение. Одна из фигур на хоримоно кажется двигающейся.
Но это лишь обман зрения.
На следующий день Тацуджи приезжает в Югири переговорить со мной.
Мы сидим на энгава. Он привез договор на использование им укиё-э. Я проглядываю его: все верно, все так, как мы договорились, нет ничего, что вызвало бы возражения. Тем не менее я прошу его дать мне день-два на изучение договора.
– Я провел утро в саду, – говорит он.
– Я вас видела.
Он разворачивает большой лист миллиметровки и раскладывает его на столе. Бумага покрыта надписями, сделанными его аккуратным почерком, и схемами.
– Я сделал набросок планировки Югири со всеми его основными достопримечательностями: дом, водяное колесо, пруд, даосские символы, выстриженные в траве, каменный атлас.
Я впервые вижу Югири в таком виде и долго, придирчиво разглядываю схему.
– Аритомо-сэнсэй любил пользоваться принципами «заимствованного пейзажа» в своих садовых затеях, – говорит Тацуджи. – Вот: взгляд человека в его саду всегда будет направлен наружу, вовне. Я так много дней изучал его укиё-э. Это заставило меня подумать: а что бы я увидел, если бы мне довелось точно так же взглянуть на его сад: стоя вне его пределов и созерцая то, что внутри?
– И что вы увидели?
– Я пометил каменные фонари, статуи, коллекцию камней и разные площадки, где Аритомо разместил самые впечатляющие виды, – говорит он, указывая пальцем на разные точки на листе бумаги.
– Все они расположены на изгибах или поворотах дорожки.
– Он создавал это таким образом, чтобы сад воспринимался большим, чем он есть на самом деле.
– Мне это известно. Я много раз исходила весь сад, но так и не смогла сопоставить четко: как эти предметы расположены на самом деле, относительно друг друга. До сего момента.
Достав из кармана авторучку, Тацуджи обводит кружком значок, обозначающий фонарь, потом соединяет его линиями с другими объектами – местами, где оборудованы виды, пока не доходит до последнего предмета – каменного Будды на ложе из папоротников. Появляется прямоугольник, вписанный в границы Югири.
Я гляжу на него.
– Если свести эту схему к
Я надеваю очки для чтения и изучаю миллиметровку. С тех пор, как Тацуджи впервые приезжал повидаться со мной – а прошло уже почти две недели, – я все время думала о том, что он мне рассказал. Это вынудило меня переоценить свои познания об Аритомо, заставило в ином свете осмыслить сказанное и сделанное им. Результат оказался ошеломительным.
Чего-чего, а этого я не ожидала.
Следующий вечер я провожу за ужином с Фредериком и Эмили в Доме Маджубы. Хозяйка оживлена и бодра, болтает с нами в гостиной после того, как с едой покончено. Уже поздно, и она просит меня помочь ей добраться до своей спальни. Оглядываю комнату, стараясь вспомнить ее с тех времен, когда сама спала тут. Стены уже не белые, а нежно-голубые. Фотография Магнуса в серебряной рамке, украшенной крапчатым пером цесарки, стоит на столике у кровати: святыня, на которую молятся лекарственные пузырьки вокруг.
Опускаясь на кровать, Эмили издает стон боли. Закрывает глаза так надолго, что я думаю, будто она уснула, и уже собираюсь ускользнуть потихонечку, но ее глаза снова открываются и блестят так ярко, как за весь вечер не блестели. Эмили усаживается прямо и указывает рукой на полку, не глядя на нее.
– Та шкатулка, – говорит она. – Сними ее.
– Вот эта?
– Да. Открой.
Внутри шкатулки на тканевой обивке лежит фонарик из рисовой бумаги. Фонарик старый – гравюра папоротников, оттиснутая на его оболочке, очень хрупка. Осторожно передаю фонарик Эмили. Внутри его все еще хранится наполовину оплывший огарок свечи.
– Я думала, что Аритомо все их уничтожил.
– О, этот я сохранила. Остался от одного из празднований лунного Нового года, задолго до того, как ты с ним встретилась, – говорит она, оглядывая фонарик. – Помнишь те фонарики, что он сделал в память о Магнусе? Вот было зрелище, когда мы в тот вечер выпустили их в небо! Здешние старики до сих пор об этом говорят, знаешь ли…
Она испускает вздох – откуда-то из самой глубины своего существа.
– Моя память сегодня похожа на луну: полная и яркая – такая яркая, что все ее рубцы видно.
Эмили медленно поворачивает фонарик на ладони, потом отдает его мне. Я уже собралась вернуть его в шкатулку, но она останавливает меня.
– Нет-нет. Это тебе. Я хочу, чтоб он у тебя был.
– Спасибо.
Когда я возвращаюсь в гостиную, Фредерик бросает взгляд на фонарик. Протягивает мне виски и спрашивает:
– Как Вималя? Радует тебя?
– Она умна и прислушивается к указаниям. Югири начинает нравиться ей.
Он садится напротив меня.
– Эти твои наколки… ты их прятала все эти годы?