Сад
Шрифт:
Недавно он перебирал бумаги (она помогала ему, сидели на полу), наткнулся на фотографию, подержал ее в руках, усмехнулся: «Ну и дурак же был… склеивал, — и протянул ей. — Вот, полюбуйся — она».
Надя посмотрела, отдала, он небрежно отбросил ее в ворох других бумаг.
Надя испытала тогда двуглавое какое-то чувство: чувство довольства и недовольства одновременно, ей, конечно, приятно было, что так обошлись с той, но, с другой стороны, значит, и с ней обойдутся так же — когда она станет прошлым.
Надя уже совершенно свыклась с тем, что он рядом, она не оборачивалась
Потом Надя стала замечать, что перенимает его привычки. Она углублялась в работу и при этом вбирала губы в себя — так, что выемка под носом исчезала, натягиваясь. Она пела его песни, и ей казалось: она знает их с детства. У нее изменилась походка: она стала ходить враскачку, по-медвежьи. Она полюбила картошку, жаренную на постном масле.
Она стала скучать.
Значит, это все… Теперь всегда будет так? Завтраки, обеды, весь день — шляпный узор перед глазами, потом ночи, и снова: завтраки, обеды… Все одно и то же. И тихо — точно во сне.
И вот, чтобы взорвать скуку, чтобы она разлетелась по миру серой пылью, Надя принялась вызывать духов тьмы — ссоры. А она стала очень обидчива. И ревнива. И горда.
После каждой ссоры неизменно в ней зарождалась, зрела томительно, медленно, толкалась внутри, точно оживающий ребенок, нежность, сходная со сладким ужасом. Может быть, ради того, чтоб испытать вновь это чувство, и вызывала она злых духов…
— Эй, Филимонова-а, — услышала Надя, забившаяся от жары в угловую, самую тенистую комнату. — Есть кто дома?
Светка Соловьева.
У Светки были дети — две девочки, Светка была замужем второй раз, жила на «Греческом повороте», и виделись они то раз, то два раза в году. И, может, оттого, что так редко виделись, остались друг для друга теми же, что восемь лет назад. Надя при Светке испытывала такое чувство, будто влезала в старую, давно сброшенную кожу. Она чувствовала, как волосы, разделенные пробором, завязываются в два великолепных хвоста, начинаясь чуть повыше ушей и свисая до груди, исчезал шрам от аппендицита, исчезали все другие шрамы — она обращалась в беззаботную, безоглядно живущую (потому что оглядываться было не на что — прошлого еще не было) Надьку. Наверное, и Светка натягивала на себя старую кожу — не может быть, чтобы она осталась той же, неженкой и ломакой (какой представала перед ней), к нынешней, толстой и кудрявой Светке
И вот они, две школьные подруги, опять принимались за старую игру, как и тогда — восемь лет назад, говорили только о благополучном или смешном, а под беззаботными их взглядами все становилось смешным, все подвергалось осмеянию, говорить о себе стыдное, жаловаться на судьбу было не принято.
В этом году, когда у Нади наконец-то появился он, они стали видеться чаще. Раза два приезжала к ней Светка, раза два Надя навещала подругу.
Все четыре раза говорили о нем. Светке он не нравился.
— Не знаю, Филимонова, не знаю… Такие мальчики у тебя были, а это что… Он же мужик уже. А одет как… Ты бы хоть принарядила его, Филимонова. Ты же богачка — вон сад у вас какой.
— Его принарядишь… Все — как на слоне жилет.
И они смеялись.
— Зато, Светка, он поэт. И все чувствует. Не то что наши дураки. И делает все, жрать готовит. Матери-то нет — удобно.
Надя чувствовала, что в обрыв катится — предает, предает его, и в ужасе хваталась за траву, камни, но трава обрывалась, камни оставались в руках — она была все ближе к краю: — Да и что это, навсегда, что ли? Так — мужик-то нужен.
И волны смрадного ужаса поглощали ее.
И потом, после всего, когда он приходил, Надя взглядывала на него исподтишка: такого самого родного, самого любимого, — и опять нежность, что сродни сладкому ужасу, поднималась из глубин, она захлебывалась в нежности, она топила в ней себя, предательницу, и ласкалась к нему, вдруг начинала готовить или говорила: «Давай я тебе рубашки постираю». Он удивлялся: «Что это с тобой?» «Ничего, ничего, ничего».
Соловьева сняла с полки лучистую снеговую шляпу — всякий раз, приезжая к Наде, она примеряла шляпы, — на этот раз шляпа оказалась горячей, она сорвала ее с головы и бросила на стол.
— Ну и как вы — не разбежались еще?
— Пока нет. Замуж вот зовет…
— Что ж… Попробуй, попробовать не мешает.
Светка ей не верила, и Надя чувствовала себя лгуньей. Она не выдержала пристального Светкиного взгляда — отвела глаза и засмеялась наигранно:
— Зачем это мне?..
Она всегда говорила, что замуж не собирается, что это не для нее. И вот теперь представился случай доказать и себе, и всем, что говорила правду.
— Ох, Филимонова… — покачала головой Светка, но поверила она или нет, Надя не поняла.
Соловьева ушла, а Надя долго еще перебирала в памяти их разговор, сердилась на себя — зачем стала доказывать то, что в доказательствах не нуждалось, — доказывать, что он ее любит. И, доказывая, опять начала сомневаться.
Семен в самом деле уже много раз звал ее замуж, а она увиливала от ответа. И потому, что говорила всегда, что не выйдет замуж, и потому, что боялась: печать раздавит любовь, и потому, что… он был нищим. Деньги, с которыми он приехал, давно кончились. Чем меньше шляп и сумок появлялось в доме, тем голоднее они жили. Он готовил еду — кормил ее, но и она… кормила его. А как будет дальше? Они не говорили про это.