Сад
Шрифт:
Надя мучительно, до слез, покраснела.
Как, как они смеют…
Ей вспомнилось, как она предавала его, все предательства маленькими уродцами выстроились перед ее глазами. И сейчас — новое предательство. Она слушает — и ничего не говорит, значит, она заодно с ними слушает, а защитить его не может. Они заставили ее посмотреть на него их глазами, их нелюбящими глазами.
Нади поднялась и скрылась в саду.
Почту приносили поздно: в промежуток от трех до шести. Надя (если мать не видела) по нескольку раз в день подбегала к ящику, пока в нем что-нибудь ни оказывалось — обычно
Надя поднималась по тропинке — с пустыми руками. Мать ждала ее у крыльца. Взглянув, как она качает головой, Надя поняла: опять будут слова, которых не должно быть. Как она не понимает?..
— Все ждешь?
— Ничего я не жду. Уж газету нельзя посмотреть. Мама…
Ей уже хотелось прежнего одиночества, когда она всласть могла предаваться любым чувствам — и не нужно было давать в них отчет. Она устала сдерживать себя, она уже не жалела, что мать снова уедет. К тому же — если он вернется…
Она не представляла, как все будет, если с ними станет жить кто-то третий. Они уже не смогут быть самими собой, им придется — как ей сейчас — сдерживать себя, показываться только тем боком, к которому они — эти третьи глаза — привыкли.
Если он…
Она шла из магазина, и ноги сами пронесли ее мимо дома, словно она все еще жила и там — в домике над водопадом.
Она не стала поворачивать обратно, дошла до конца.
Стояла у калитки и смотрела на домик — все тот же и — чужой (она не была здесь почти месяц — с тех самых пор, как нашла ту записку). Он вспомнился ей затянутый цветущей глицинией.
Крыльцо с двумя прогнившими ступеньками, с уцелевшим перилом застыло в вопросительном ожидании.
Надя так же вопросительно смотрела на него. Но отворить калитку, взойти на крыльцо, а потом туда — в этот заброшенный рай — не смогла.
Неожиданно дверь, которая казалась ей крепко запертой, распахнулась, и на крыльцо — их крыльцо — вышел Носатый Старик (с ним он шел, когда она увидела его впервые), в руке у старика чашка, чай или компот?
Он недоуменно смотрел на нее: чего надо?
Надя круто повернулась и пошла прочь. Слезы набежали ей на глаза. Почему она не миллионерша — купить бы этот дом, чтоб никто никогда… или сжечь его. Но тогда ему некуда будет вернуться… Почему — некуда?..
Набежал неожиданно холодный ветерок. Она взглянула на небо: по краю его, над самыми горами — облака, частые, разорванные, дорожка из облаков — точно заячьи следы. Где-то в отдалении, за пределами видимого, на той стороне неба, прогремел гром. Там шла небесная охота.
Надя долго смотрела на заячьи следы, думала про ту сторону неба… прислушивалась, но больше не гремело. И следы над горами стерлись.
Но вдруг громыхнуло где-то совсем близко. Ну, еще, еще, еще, чтоб можно было кричать. Чтоб никто не услышал ее слов здесь, услышал бы только он — там…
— Милый мой! — крикнула бы она. — Милый мой. Я виновата. Я так виновата. Мне так плохо без тебя. Слышишь ли ты меня? Посмотри на небо, вздрогни, вздрогни — когда загремит гром, вспомни обо мне. Пожалуйста, вернись!
Она шла уже по саду, она услышала:
— Надя, сейчас дождь начнется. Иди помогать — все орехи обобьет.
Иногда
И она стала читать. Но калитка хлопала — и Надя вздрагивала. И потом долго не могла сосредоточиться — плавала, как в невесомости, в прошлом.
Она была не в силах вернуть это прошлое, она вырывала из него какие-то жалкие куски, а довольствоваться ими не хотела, она хотела, чтоб прошлое навсегда поселилось в ней, хотела носить его в себе, находиться здесь, в настоящем, а жить там — где они были вдвоем, вместе. Все пережить заново. Все — сначала. Ей было дорого каждое мгновение прошлого, зачем ей жалкие остатки с пиршественного стола, ей нужен пир.
Надя проснулась среди ночи от безысходной тоски. Она захлестнула сердце удавкой — и стягивала все туже, туже, превращая его в восьмерку — в песочные часы — в знак бесконечности. Разрывая одно сердце на два.
Вспомнила, что мама уехала сегодня. Вернее, уже вчера. Одиночество всей тяжестью навалилось на дом. Темные окна пустых комнат смотрели на все четыре стороны света. За окнами — беспросветный шум сада.
Надя, не вставая с постели, отодвинув слегка шторку, выглянула в окошко — столпотворение мятущейся мрачной листвы, едва освещенной далекой луной, открылось ей. Ей представились огромные горы, кругами расходящиеся во все стороны от сада, пустые, безлюдные горы…
Она включила свет, но сад не умолкал, но тьма пустынной ночи осталась и, казалось, еще теснее прижалась к дому. Захотелось увидеть кого-то живого — она вышла на улицу, всюду оставляя за собой свет: на кухне, веранде, на крыльце. (Наследила-насветила.) Арап мирно спал в своей конуре. Она позвала его — и он лениво поднялся, с провизгом зевнул и завилял хвостом.
Мимо забора плыла мутная дорога. Надя в сопровождении Арапа ступила за пределы сада. Они свернули вправо, прошли по узкой тропке шагов десять и остановились у ручья.
Слабый голосок его не был слышен днем, сейчас он плескался и звенел, болтая сам с собой; Надя присела на корточки — вода темного серебра была прохладной, ручеек принял Надину руку в себя и ничуть не изменил голоса.
Пристально вглядываясь, она увидела: отразился в ручье ранний день, маленькая девочка в красных резиновых сапожках пускает по воде большие желтые листья, листья округлые, плотные и ленивые, покружив немного, они тянутся к берегу, девочка подбегает к ним и снова толкает в воду. Грязные колготки, мокрые рукава, а позади — седобородый ствол, столбом уходящий в небо, и там, под самым небом — тяжелое дыхание пальмовых листьев.