Сады земные и небесные
Шрифт:
«Я вам дуже спiвчуваю, що ви живите за кордоном своейи Батькiвщини». То есть: «Я вам очень сочувствую, потому что вы живете за границей своей Родины», – написала мне в Казань (еще в конце шестидесятых!) молодая украинская поэтесса, ставшая потом вполне знаменитой на родине, а теперь, я слышала, и в канадчине, где преподает украинскую историю ее умный муж.
Так что выходит, что «за кордоном» (вне Украины) я прожила почти всю сознательную жизнь. Теперь и печалиться поздно. И в украинки меня теперь (с русско-сербской родней в анамнезе) вряд ли примут…
Хотя мову помню и люблю. Цветение ее во мне незабываемо и неостановимо.
14. Прекрасная чужбина
Жизнь свою тащишь по жизни волоком –
Эка дорога!
Сад, покрытый солнечным пологом,
Выпростался у порога…
Здесь не бывает зимы – в декабре в моем саду цветут розы.
Сегодня, первого декабря двухтысячного года, я сделала фотопортрет одной из них: одинокой, желто-розовой, непередаваемо многоцветной (сорт называется «Пикадилли»). Как безумная мать не сводит глаз со своего ребенка, так я ловлю улыбку каждого моего цветка фотоаппаратом. Четыре лета – четыре фотоальбома.
Я в этот сад пришла окольными путями. Обдумывая как-то возможный, отражающий суть состоявшегося бытования девиз, я поняла, что он уже сам давно созрел, как плод. Пришлось снять его с ветки: «НИЧТО – НЕ СРАЗУ». Так было всегда в моей жизни. Не сразу случился и сад. Следуя за своим возлюбленным мужем его путями, смиряя нешуточные мирские амбиции, десять лет тому назад оказалась я в странной ситуации: в древней, как мир, южной английской деревне. Да еще на ее окраине, в бывшем ночном санатории (пути Господни!) английских воздушных ассов времен Второй мировой войны, где теперь находилось мусульманское издательство, в котором трудился мой мультикультурный и непредсказуемый муж.
Стоило мне выйти за порог уютной квартирки, окупаемой его трудами, как я оказывалась в средневековом Пакистане: странные одежды (укутанные во все темное женщины с закрытыми лицами), странные запахи неведомых пряностей, исходящие из окон и дверей, странная гортанная речь. Оказалось, что это – урду. Я и английского-то не знала толком (старательно учила французский, чтобы читать Поля Элюара в подлиннике). Так что если бы я вышла из своего Исламабада (именно так назвали санаторное поместье его новые владельцы) и дошла до центра (почта, паб, магазинчик, крикетное поле, храм ХVII века) английской деревни Тилфорд, что в графстве Суррей, то и там я не нашла бы ни друга в поколении, ни читателя в потомстве!
Увы нам, милый! Как ни ерепенься,Не англичане мы, не европейцы.Так одиноки, хоть сто верст скачи!Мы и в Москве с тобой – не москвичи…Между тем, именно в России у меня продолжали выходить книги стихов, звучали по радио циклы моих передач о современной поэзии, мелькали в телеэфире фильмы о Цветаевой, Гумилеве, Скрябине, об их пребывании в Лондоне. А здесь я вдруг попала в бездонный омут одиночества, изоляции, полной безвестности. Общительная до крайности («гением коммуникабельности» назвал меня один немецкий писатель, которого я в короткий срок перезнакомила с массой людей в его родном Мюнхене!), здесь я сразу же стала как бы слепо-глухо-немая.
Вместо шума и гама огромного, родноязычного мегаполиса – настоящая глушь. Английская глубинка! Вот стою я одна среди огромного, зеленого и в декабре (это особый, насыщенный цвет, близкий к изумрудному) поля и смотрю в небо. Здесь и облака не плывут, а летят, бурлят и пенятся, и с огромной скоростью несутся над головой от моря к морю: остров.
От сотворенья до скончанья дней —Край света был из Англии видней…И Бог здесь явно не говорил по-русски. Иначе почему так долго были пусты небеса надо мною? Четыре долгих года прошло, прежде чем я вновь услышала внутри себя томящую, тянущую музыку, от которой чаще забилось сердце. И вновь появились звуки, видения, неясные очертания стихотворных строк, именно то, что облекается потом в слово, становясь стихами. По моему глубокому убеждению, побудительная причина любого творческого процесса – это попытка прикоснуться к не бывшему до тебя.
Всю свою жизнь, вначале неосознанно, а потом целеустремленно, я стремилась воссоздать стерео слово, существующее вне меня и до меня, априорно. Моя задача – только услышать его, потянуть звук за невидимую нить и вытащить из небытия всю гамму смыслов. Как я могла надеяться обрести эту желанную звуковую полифонию в языковой изоляции, когда порою целыми днями (муж в издательстве дневал и ночевал) и слова сказать по-русски мне было не с кем? Кроме разве что многочисленных диких кроликов, выкатывающихся прямо под ноги из ежевичных придорожных зарослей, да и тем было все равно, на каком языке ты выразишь свой невольный испуг.
А я и не надеялась. Я молилась. И старалась узнать, как можно больше о русских писателях и деятелях культуры, посетивших Англию задолго меня. Все это потом пригодилось и стало теми немногими (всего девять) телефильмами, которые и сейчас еще мелькают на канале «Культура». «Дикая кошка» английской речи ежедневно «царапала ухо», как некогда Осипу Мандельштаму – армянская. Душа молчала, как сломанный приемник…
Но постепенно разрастался круг английских и русских знакомств, состоялся переезд в Лондон. Поближе к храму – так я это расценила. И поближе, как оказалось, к саду. И однажды осенью, когда я шла с прогулки из городского заповедного леса в сторону нашего дома (и сада), я вдруг вспомнила, что сад у меня уже был. И была калитка, на которой висел почтовый ящик, и я все бездомные свои годы видела их во сне: как я подхожу и вынимаю из ящика письма, письма, письма… От друзей.