Сага о Бельфлёрах

Оутс Джойс Кэрол

Вскоре после того, как они с Рэч стали любовниками, Гидеон попросил своего старого инструктора Цару научить его управлять «хоукером» — несмотря на то, что тот из какого-то суеверия недолюбливал машину (отлетал я уже свое на бомбардировщиках в войну, с чувством объяснял он Гидеону; Царе казалось, что от старых боевых самолетов несет смертью, хотя они всегда находились в воздухе, за много миль от учиняемой ими бойни); а Гидеон всего после семи-восьми часов тренировки почувствовал себя за штурвалом настолько уверенно, что был готов летать самостоятельно. Но, конечно, «Хоукер» держался в воздухе иначе, чем более легкие самолеты — в нем чувствовалось что-то кряжистое, словно у древнего чудища. И если другие самолеты пробуждали восхищение и даже любовь, то этот вызывал лишь угрюмое уважение.

Играло роль, конечно, и незримое присутствие Рэч, которое еще больше возбуждало и без того обостренную чувствительность Гидеона.

(Он в самом деле ощущал ее рядом, как только забирался

в кабину, задвигал и защелкивал плексигласовый колпак. Да, теперь это была его собственность — но каждый раз, когда Гидеон залезал в машину, он не мог отделаться от чувства, что нарушает чужие границы; вторгается в сокровенную тайну этой женщины; и он с восторгом наслаждался этим чувством, которое испытал впервые с того времени, когда полюбил Лею. Цара никогда ни словом не упоминал Рэч, хотя Гидеон подозревал, что тот знает об их связи. Однако Гидеон был уверен, что только он мог уловить ее аромат в гуще грубых запахов металла, горючего и кожи; аромат, исходивший от ее волос, когда она приподнимала их и в нетерпении встряхивала; солоновато-горький аромат, что таился в ложбинке меж ее маленьких упругих грудей, напряженные соски которых, казалось, постоянно сердятся; аромат ее живота, ее бедер… Сколько же женщин было у тебя до меня! — говорила она с притворной горечью. А Гидеон отвечал: Зато ты будешь последней.)

Как же свиреп был «хоукер темпест» даже когда просто парил, почти бесшумно, на предельной высоте! Свиреп, целеустремлен, задирист — в нем не было ни капли игривости, в отличие от его собратьев. Обладая куда более мощным двигателем и солидным весом, он не просто летел, а будто продирался вперед, словно пловец, — только вперед, пронзая суровые северные ветра с такой же легкостью, как и дрожащие от зноя воздушные течения летнего дня. В небе он сотрясался от своей силы, а на земле, накрытый сверху брезентовым чехлом, словно конь попоной, стал казаться Гидеону неуклюжим инвалидом. Красно-черная расцветка его фюзеляжа напоминала безмолвный вопль. Такую машину просто необходимо освобождать из плена гравитации, просто необходимо поднимать в воздух как можно чаще — к такому выводу пришел Гидеон, и это, возможно, точно совпадало с мыслями Рэч. А когда однажды Цара в своей небрежной манере посоветовал ему несколько недель воздержаться от полетов на «Хоукере», потому что ощущения от такого самолета могут превратиться в зависимость и испортить впечатление от других машин, было уже слишком поздно. Вот он, — думал Гидеон каждый день, когда приезжал в аэропорт. — Вот он, и теперь это лишь вопрос времени.

Оставив Джермейн у тетки Матильды, Гидеон помчался прямо на аэродром и прибыл туда незадолго до полудня. Он был в мешковато сидевшем белом костюме и щегольской белой «ковбойской» шляпе, украшенной по тулье чем-то вроде ленты — точнее говоря, плетеной кожаной тесьмой. (Потом шляпу обнаружат в его кабинете, — естественно, он оставил ее там, ведь для полета были нужны шлем и летные очки.) Гидеон перебросился парой слов с Царой и механиками, не стал разговаривать со своим другом Питом, который приехал в аэропорт в 10.30 и взял «Уитфилд-500», просмотрел почту, продиктовал несколько писем единственной в конторе секретарше, поговорил с кем-то по телефону, потом прошелся вдоль взлетно-посадочной полосы по пропахшей горючим траве — руки в карманах, голова откинута назад. (Как и остальные пилоты, Гидеон теперь внимательно изучал небо. Он знал, что необъятный воздушный океан, простирающийся над головой от края до края, имеет куда большее значение, чем земля. Знал, что в земном существовании он вынужден ползать по дну этого невидимого пространства и может освободиться, лишь отрываясь от земли, хотя бы время от времени, пусть ненадолго, пусть напрасно. Поэтому не было ничего важнее настроения дня — облачно ли, и какие именно сегодня облака; тепло сегодня или холодно; какая влажность; туманно или ясно; но самое главное — это ветер: в этом коротком слове заключалось объяснение и предсказание многих нюансов, собственно всех, что не связаны с землей! Он научился видеть, слышать и пробовать ветер на вкус, он ощущал его каждой обнаженной частью своего тела; кончики его пальцев подрагивали от сокровенного и безошибочного проникновения в его тайну.)

Служащие аэропорта наблюдали, как он вышагивает вдоль взлетной полосы — ни дать ни взять Старый доходяга. Хромой, с обезображенной правой рукой, с его неуемной, горячей, полубезумной тягой к женщинам, которая, как каждая из них с горечью узнавала, была лишь проявлением полнейшего равнодушия и презрения. Старый доходяга, усохший в собственной одежде. Скулы резко выдаются, нос торчит крючком. Локти и колени заостренные. Вечно в движении. Он не мог усидеть на месте, не мог вынести привязанности к рабочему столу и вечно расхаживал по кабинету — секретарша жаловалась, что он пялится на нее, проходя мимо, хотя на самом деле он даже не осознавал ее присутствия: в последнее время его не интересовала ни одна женщина, кроме Рэч. Гидеон Бельфлёр. Тот

самый Гидеон, о котором шли все эти толки. Его автомобили, а до того — давно, когда он был совсем юношей, — чистокровные скакуны. Помните, у него был великолепный жеребец-альбинос, который принес ему победу на скачках, когда его семья выиграла несколько сотен тысяч долларов, и это только в официальных ставках? Или то был другой Бельфлёр? Его отец, а может, дед? Бельфлёров было так много, говорили люди, но, возможно, большинство из них существовали не в реальности, а лишь в легендах, мифах и преданиях здешних гор, в которые никто не верил и которые всё же не мог до конца отринуть…

Впрочем, Гидеон, безусловно, существовал. По крайней мере, пока не покончил с собой, направив свой самолет прямиком в родовой замок.

Он оставил свою пижонскую шляпу в кабинете, сменив ее на шлем и желтые летные очки. Он двигался широко и размашисто, поэтому хромал особенно заметно. Заранее сказал Царе, что, пожалуй, возьмет «темпест» на час-другой, но не назвал точное время; они в тот день не встретились, и Гидеон оставил свои несвязные летные записи — каракули карандашом — у себя на столе. Потом быстро проверил самолет: масло, свечи зажигания, соединения топливных шлангов, винт, крылья (погладив их не любовно, как обычно, а походя, словно его не интересовало, какие на них могут обнаружиться выбоины, трещины или другие повреждения), шасси, тормоза, ремень генератора, горючее. Все было в порядке. Не в идеальном состоянии, ведь самолет был старый и здорово потрепанный в войне; говорили, что он пережил не одно экстренное приземление и не одного пилота. Но лететь на нем можно. Эта машина была просто создана для него.

С неожиданной резвостью Гидеон, подтянувшись, вспрыгнул на крыло и сунулся во вторую кабину; а в передней, сгорбившись и прижимая к коленям небольшой ящик, в ожидании него уже сидела миссис Рэч. Вот она повернулась всем корпусом и взглянула на него через плечо. Они обменялись понимающей улыбкой, бессловесным приветствием.

Значит, она все-таки пришла, как обещала! И ждала его все это время. Так, чтобы никто не видел.

Гидеон не стал тянуться к ней, чтобы поцеловать; лишь улыбнулся гордой, но немного рассеянной улыбкой счастливого влюбленного. Она пришла, она принадлежала ему, а ящик на ее коленях означал: всё случится, случится согласно их плану… Он не стал целовать ее, потому что знал, что она недовольно уклонится (она терпеть не могла любое публичное проявление чувств, даже дружбы), но не смог сдержаться и потянулся вперед, чтобы сжать ее руку в перчатке. Ее пальцы, сухие, сильные, ответили ему. Радость охватила его, когда он увидел, что на ней брюки цвета хаки, мужская рубашка с длинными рукавами, далеко не новая кожаная куртка и желтые летные очки, похожие на его собственные. Каждый завиток, каждый волосок был тщательно убран под шлем; а ее смуглое загорелое лицо в лучах августовского солнца, отраженных от фюзеляжа и крыльев, казалось лишенным черт. Любовь моя, прошептал он.

Она пришла, она принадлежала ему! И ящик, как обещано, был у нее на коленях.

Дрожа от возбуждения, он забрался в кабину, сел на место и пристегнулся. Парашют надевать не стал — нет времени! — она, разумеется, тоже, к чему напрасно беспокоиться. Он улыбнулся панели управления. Повернул ручку, завел двигатель и внимательно прислушался, как тот звучит, наблюдая, как столбики на датчике давления масла ползут вверх; всё было хорошо, так, как должно быть. Он отпустил тормоз.

И начал движение — самолет немного дергано покатился по взлетной полосе. Двигатель зазвучал громче, мощнее. Папа! — в отчаянии воскликнула его маленькая дочка. Почему ты солгал!.. Но стрекот двигателя заглушил ее голос, и стрелка датчика скорости сорвалась с насеста и поползла по экрану. Штурвал в его ладонях завибрировал.

Прощай, Цара, который — возможно, на беду (ведь он с самого начала чувствовал, какая меланхолия царит в душе Гидеона) — так хорошо научил его летать; прощай, аэропорт, что находится под залогом и скоро обанкротится и будет заброшен, а взлетно-посадочная полоса порастет сорной травой. Прощайте, то ли двенадцать, то ли пятнадцать маленьких храбрых самолетиков, рассеянных по траве вокруг, каждый ожидающий своей очереди подняться ввысь. Прощай, потрепанный ветрами флюгер, прощайте все, кто смотрел, как бомбардировщик поднимается в затянутое дымкой небо и на высоте, вероятно, под тысячу футов уже теряет из виду контуры земли. Прощай, сама эта земля. Ибо гордыня Гидеона была такова, что он надеялся больше никогда не ступить на нее ногой.

Под ними бежала взлетная полоса. Лопасти винта были уже неразличимы в стремительном вращении. Однако ветер, ветер вдруг ожил и принялся атаковать самолет — но Гидеон вел машину уверенно, и все шло отлично. Шестьдесят миль в час, шестьдесят пять. Ветер все пытался ухватить самолет под крылья, подбросить в воздух, возможно, перевернуть его, но Гидеон не поддавался и, доехав до конца полосы, немного отпустил штурвал — тут носовое шасси оторвалось от земли, и они уже были в воздухе: три дюйма, восемь, уже фут, два фута… Они взлетали, взлетали, и вот уже внизу осталась шеренга тополей…