Сага о Форсайтах, том 2
Шрифт:
— Он ведь, знаете, поэт, — сказала Флер.
Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:
— Поэт! Голова у него неправильной формы — челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.
— А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?
— Приятная! — повторил Рафаэлит. — Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу — видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.
— Понятно, — сказала Флер.
— Я всегда говорю понятные
— В этом много правды, — сказала Флер.
— Конечно, — сказал рафаэлит, — трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ — стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь и пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные... Голову выше... Молчаливый тип ваш кузен.
— Молчание — большой талант, — сказала Флер.
Рафаэлит ухмыльнулся.
— Вы, верно, думаете, что я им не одарен. Но вы ошибаетесь, сударыня. Я недавно две недели прожил, не открывая рта, кроме как для еды, а если говорил, так «да» или «нет». Она даже испугалась.
— Неважно вы с ней обращаетесь, — сказала Флер.
— Неважно. Ей моя душа нужна. Самая гадкая черта в женщинах — о присутствующих, конечно, не говорят — мало им своей души.
— Может, у них и нет ее, — сказала Флер.
— Магометанская точка зрения — что ж, не так уж глупо. Женщине вечно нужна душа мужчины, ребенка, собаки. Мужчины довольствуются телом.
— Меня больше интересует ваша теория трюизмов, мистер Блэйд.
— Вторая теория не по зубам? А? Попал в точку? Плечо немножко поверните. Нет, влево... Так ведь это тоже трюизм, что женщине вечно нужна чья-то душа, — только люди об этом забыли. Вот хоть Сикстинская мадонна! У младенца своя душа, а мадонна парит над душой младенца. Тем и хороша картина, помимо линий и красок. Она утверждает великий трюизм; но его уже никто не видит. Вернее, никто из профессионалов — у них ум "за разум зашел.
— Какой же трюизм вы собираетесь утвердить в моем портрете?
— А вы не беспокойтесь, — сказал рафаэлит. — Какойнибудь да окажется, когда будет готово, хотя, пока я работаю, я и сам не знаю, какой именно. Темперамент не скроешь. Хотите отдохнуть?
— Ужасно. Какой трюизм вы воплотили в портрете жены моего кузена?
— Мама родная! — сказал рафаэлит. — Ну и допрос!
— Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?
— Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не на — стоящая американка.
— То есть как?
— Какие-нибудь предки другие — может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.
— Она, кажется, росла где-то в глуши, —
Рафаэлит поглядел на нее.
— Не нравится вам эта леди?
— Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен — какой будет его трюизм?
— Совесть, — сказал рафаэлит. — Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он не спокоен.
Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флер.
— Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?
IV. РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ
И еще один день Флер терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку. Она заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел. Он только что кончил позировать и стоял, потягиваясь и зевая.
— Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку; в ней у меня чековая книжка, она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд, мне интересно, выявляется ли трюизм? О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.
— Да ну? — сказал рафаэлит. — А я нет.
— Вот моя несчастная сумочка. Если ты кончил, Джон, могу подвезти тебя до Доркинга; там попадешь на более ранний поезд. Поедем, повеселишь меня дорогой. Я так давно тебя не видела!
На Хэммерсмитском мосту к Флер вернулось самообладание, которого внешне она и не теряла. Ока легко болтала на легкие темы, давая Джону время привыкнуть к ее близости.
— Я езжу туда каждый день к вечеру, делаю там, что нужно, а рано утром возвращаюсь в город. Так что до Доркинга я всегда могу тебя довезти. Почему бы нам не видеться изредка? Мы же друзья, Джон?
— Наши встречи не особенно-то способствуют счастью, Флер.
— Милый мой, что такое счастье? Если можно без вреда наполнить свою жизнь, почему не делать этого?
— Без вреда?
— Рафаэлит считает, что у тебя жуткая совесть, Джон.
— Рафаэлит нахал.
— Да, но умный нахал. Ты и правда изменился, у тебя раньше не было этой морщинки между глазами, и челюсть стала очень уж мощная. Послушай, Джон, милый, будь мне другом, как говорится, и давай больше ни о чем не думать... Всегда с удовольствием проезжаю Уимблдонский луг — за него еще не взялись. Ты купил эту ферму?
— Почти.
— Хочешь, поедем через Робин-Хилл? Посмотрим на него сквозь деревья. Может, вдохновишься, напишешь поэму.
— Никогда больше не буду писать стихов. С этим покончено.
— Глупости, Джон. Тебя только нужно расшевелить.
Правда, я хорошо веду машину? Ведь я только месяц как выучилась.
— Ты все хорошо делаешь, Флер.
— Говоришь, точно тебе это не нравится. Ты знаешь, что мы никогда с тобой не танцевали до этого вечера в Нетлфолде? Доведется ли еще когда-нибудь потанцевать?