Сага о Гудрит
Шрифт:
– Это прекрасно! – просияла Гудрид. – И тогда мы сможем жить в Глаумбере, а твоя мать переедет обратно на Рябиновый Хутор.
– Да, эта покупка была бы для нас стоящей, – сказал Карлсефни.
Увидев гостей, вдова Глаумбера обрадовалась. Ее надсмотрщик, крепкий, смышленый Арнкель, в возрасте Карлсефни, показал им усадьбу и ответил на все вопросы. Гудрид обратила внимание на то, что в Глаумбере великолепные пастбища, и осушение сделает их еще лучше. Расположены они были удобно. И хотя дома здесь были поменьше, чем на Рябиновом Хуторе,
Прежде чем вернуться в дом и отведать угощение, приготовленное вдовой, Гудрид на мгновение задержалась на дворе, окидывая взглядом луга, тихо колышущиеся у реки. А за рекой стояли зеленые косогоры, позади которых виднелись вершины со снежными шапками. Рослые березы заслоняли двор от северного ветра даже теперь, когда они стояли по-осеннему обнаженными, и во все стороны простирались столь живописные места, что трудно было оторвать взгляд.
За обедом Карлсефни изложил условия сделки в присутствии свидетелей. Затем надсмотрщик внес свои изменения в пользу вдовы, и на том и порешили, засвидетельствовав договор. Карлсефни и Гудрид должны были переехать в новый дом к весне.
Они вернулись на Рябиновый Хутор одновременно с бродягами, которые вновь добрели до их двора. Новость о покупке Глаумбера распространилась быстрее, чем Эльфрид успела сварить кашу для гостей, и Гудрид подумала, что вскоре об этом узнает и Торунн в Хове.
Дни сделались короткими, а вечера – длинными, и Снорри любил сидеть возле матери, слушая ее рассказы. Гудрид чесала шерсть и пряла, рассказывая сыну о своем плавании в Гренландию вместе с отцом. Мальчику очень хотелось узнать, что же стало с потомством Снефрид. И почему мама не уберегла Торфинну? Она что, сдохла от голода?
– Нет, – задумчиво произнесла Гудрид. – Торфинну убили, потому что Торбьёрг-прорицательница потребовала ее сердце.
Тут вмешалась в разговор Эльфрид:
– Так значит, это правда, что говорят о тебе и прорицательнице с Херьольвова Мыса!
– Я тогда пела для Торбьёрг заклинания, потому что никто больше не знал их, – коротко ответила Гудрид. – И я при случае расскажу тебе эту историю, но не сейчас: я очень устала.
Сплетни о колдовстве напоминали ей тину, от которой она никак не могла отмыться.
На следующий после зимнего солнцестояния вечер Карлсефни вошел к Гудрид, когда она уже готовилась ко сну. Ей было тяжело раздеваться, пальцы не слушались ее, она устала и даже не зажгла лампу возле кровати. Взглянув на вошедшего Карлсефни, она с надеждой подумала, что выглядит не столь уже измученной и больной.
– Гудрид, накинь на себя плащ и иди за мной! – голос мужа был молодым и взволнованным.
Она кивнула ему и улыбнулась, а он проворно завернул ее в собственный плащ, поднял с кровати и повел за собой: она молча следовала за
На дворе лежал снег, покрывая собой землю, и только вдали темнели река и голые деревья. Небо над долиной было ослепительно черным. А над фьордом они увидели радужное мерцание северного сияния, и оно было столь же волшебным, как в тот вечер в Братталиде, когда Гудрид казалось, что больше нечего ждать от жизни…
И как тогда Торстейн, Карлсефни сказал ей:
– Видела ли ты что-нибудь более прекрасное, чем это северное сияние, Гудрид?
– Нет, – шепотом ответила она, вздрогнув от этого вопроса.
Он сжал ее руку так сильно, что она чуть не вскрикнула. В ее утробе зашевелился ребенок. И когда он утих, она произнесла как можно спокойнее:
– Наверное, это северное сияние приветствует нашего нового ребенка, который скоро увидит свет. Пожалуй, мне надо вернуться в дом.
Она бы упала, если бы Карлсефни не поддержал ее. Он внес ее в спальню и положил на кровать, крикнув Эльфрид и послал за соседками. Гудрид лежала не шевелясь, обессилев от начавшихся схваток. Ей было все равно, кто будет принимать роды, и она уже давно чувствовала себя уставшей, а теперь боль и вовсе похитила у нее последние силы.
Никто не осмеливался перенести роженицу в более удобное место. Сильные, умелые руки помогали ей рожать. Она не знала, чьи это руки, ибо всякий раз, когда открывала глаза, она видела перед собой только кровавую пелену и испытывала невыносимую боль, так что даже не могла разобрать, что говорят окружившие ее люди.
Потом она почувствовала, что кто-то дал ей питье, которое вернуло ей силы, а к груди ее приложили новорожденного. В полубреду она ощутила крошечное тельце, плотное завернутое в пеленки, жадный ротик, схвативший ее грудь. Неужели это ее малыш? Две женщины собирались уже приподнять ей ноги, чтобы подстелить сухой мох.
– Плохо, что у нее такое кровотечение, – произнес голос, который Гудрид не узнала.
– Послед был целым. Если она будет лежать спокойно, то справится сама.
Последний голос звучал резко, сухо – словно у старой Торунн, подумала Гудрид и закрыла глаза. Ей мешал свет жировой лампы у изголовья.
А суровый голос продолжал:
– Настало время моему сыну наречь ребенка именем.
Кто-то взял ребенка из рук Гудрид, и Карлсефни произнес:
– Гудрид, твоя очередь выбрать имя для нашего мальчика.
Она с усилием открыла глаза и встретилась с заботливым взглядом Карлсефни. Облизнув губы, она тихо, но отчетливо произнесла:
– Торбьёрн, в честь моего отца.
Карлсефни радовался своему второму сыну так же, как и первенцу, но Гудрид казалось, что обе привязанности стоят так далеко друг от друга во времени и пространстве, что никак не сочетаются друг с другом. И когда ей вновь дали маленького Торбьёрна, она подняла глаза и увидела, как над ней склонилась Торунн, поправляя ей одеяло. Уже засыпая, она услышала ее голос: