Сага о Вигдис и Вига-Льоте. Серебряный молот. Тигры моря: Введение в викингологию
Шрифт:
Сигрид никогда не думала, что весна может быть такой отвратительной. Каждая лужица, каждый ручеек, пробивавшийся из-под снега, казались ей открывшейся раной. Древесные соки, возвращающие жизнь в мертвые ветки, казались ей оживающей болью.
Сама же она казалась себе теплым, плодородным дыханием земли — она была сама этой землей, как Герд. Думая о той ночи, когда Эльвир рассказывал ей о Фрейре и Герд, она чувствовала в сердце нож, потому что теперь в душе ее был один лишь холод. И она поддерживала в себе этот холод, делавший ее твердой и жестокой. Ей казалось, что если ее
И все-таки весна пробудила в ней новую надежду. Надежду на то, что Турир приедет в Эгга. И она мечтала о том, как это будет. О том, что он возьмет ее на руки и понесет на свой корабль, а потом отправится с ней в Бьяркей. В другой раз она представляла себе, как он вызывает Эльвира на поединок и вынуждает его просить у нее прощения, но она гордо отказывает ему в милосердии. И тогда Кхадийя падает на колени и просит пощадить Эльвира — Кхадийя с волосами цвета воронова крыла…
Кхадийя вернулась и стала жить в доме, как прежде. Она прожила здесь больше, чем Сигрид. Для Сигрид было слабым утешением то, что служанки всячески показывали свою привязанность к ней и презрение к Кхадийе.
И Сигрид не понимала, что сама является предметом ненависти той, другой, женщины. Она ходила, тяжелая и неповоротливая, бледная и поникшая, — и Эльвир к ней не притрагивался. И Кхадийя не упускала случая, чтобы ранить ее. И даже плохо говоря по-норвежски, она умела, если ей было нужно, сказать так, чтобы ее поняли.
И еще одного Сигрид не могла понять: причину отлучек Эльвира, которые были столь же продолжительными, как и прежде, когда он навещал свою наложницу.
И Сигрид приходила в голову мысль, что, возможно, у него есть где-то третья…
Шел первый месяц лета. Прислонившись к телеге, Эльвир смотрел, как рабы чинят забор. До него донесся голос Кхадийи: на своем ломаном норвежском языке она пыталась объяснить что-то служанке, но та делала вид, что ничего не понимает. Но он и не думал придти ей на помощь… Ему уже стали надоедать и она сама, и ее нескладная речь.
В который раз он уже собирался обдумать все и навести порядок в своих отношениях с женщинами.
Вскоре он с двумя дружинниками отправился пешком со двора, взяв с собой собак.
И только на следующий вечер, сидя в лесу у костра, он принялся всерьез обдумывать свои мысли.
Кхадийя была его наложницей, когда он жил на Юге, в солнечной Кордове; он знал, что она считает себя его женой. И, согласно обычаям ее страны, она была права в этом, хотя сам он не считал их отношениях супружескими. Когда он сказал ей, что собирается жениться на Сигрид, ей это не понравилось, хотя она и приняла это безропотно; она привыкла к тому, что мужчины имели не одну жену. Но когда он удалил ее из Эгга, она была в ярости.
Он не мог отрицать того, что с ней ему было очень хорошо, но она никогда не значила для него так много, чтобы он не искал себе другую. И когда он снова увидел ее на празднике зимнего дня, он был очень недоволен, что она пришла: это нарушало все приличия.
Но — он бросил в костер еловую шишку — что остается делать мужчине, если
Он не знал, как поведет себя Сигрид, и чувствовал себя полным ничтожеством; но ведь все это началось еще до того, как он стал двоеженцем. И, начиная с первого дня зимы, он чувствовал себя подлецом в ее присутствии.
И он стал чаще наведываться в усадьбу в Огндалене, где жила Кхадийя. И Кхадийя давала ему понять, что хорошо представляет себе, как мало радости доставляет ему такая малолетка, как Сигрид.
Но он не испытывал к ней прежних чувств, ему мешала мысль о Сигрид.
Он злился из-за того, что чувствует привязанность к девчонке — и это он, никогда прежде не бывший зависимым от женщины! Однажды, будучи еще мальчишкой и чувствуя себя брошенным своей матерью (о чем он не любил вспоминать, даже став мужчиной), он пообещал самому себе, что никогда не доверится ни одной женщине. И, ощущая в себе стремление защитить эту девчонку и сделать для нее добро, он одновременно чувствовал к ней неприязнь, почти ненависть…
На следующий вечер после праздника середины зимы он отправился в Огндален, чтобы сказать Кхадийе, что между ними все кончено. И сказал ей, что отошлет ее с богатыми подарками на родину. Но она оказалась настолько расстроенной, что окончание их встречи было вовсе не таким, как он ожидал.
В тот раз он заметил по ее поведению, что она понимает невозможность их прежних отношений. И когда она вернулась в Эгга и увидела Сигрид, она была вне себя.
Что, кстати, сказала Сигрид о его посещениях Огндалена? Что это «дальние зимние походы блудливого кота на виду у всех»! Теперь он посмеялся бы, услышав такое; но тогда это его страшно разозлило. Девчонка была остра на язык — живя в браке с ней, вряд ли можно было соскучиться.
И теперь дело зашло так далеко, что к следующему полнолунию у нее должен родиться его ребенок. Бедняжка, она ведь сама еще ребенок…
И он вспомнил, какой радостной была Сигрид в Бьяркее…
Мысли его перепутались, ему стало страшно, что он так долго колебался и что теперь уже поздно возвращаться к ней…
Он посмотрел на спящих парней. Да, они спали, потому что завтра рано утром им предстояло ехать домой, где их ожидала совсем другая жизнь.
А Кхадийю нужно гнать со двора, даже если ему придется нести ее связанной на корабль!
В сумерках, когда Эльвир шел через лес со своими парнями, в Эгга пришел какой-то корабль.
Узнав об этом, Сигрид заторопилась из дому, насколько позволяло ее положение, надеясь, что, может быть, может быть, это корабль Турира. Из-за домов она не видела, что это за корабль, поэтому решила спуститься к фьорду по крутому склону холма.
Подойдя поближе, она увидела, что это не бьяркейский корабль. Настроение у нее сразу упало. Но она все же продолжала спускаться вниз, ведь на корабле мог быть кто-то, привезший известие с севера. Она знала, что не подобает ей ходить одной к морю, тем более — в ее положении. Но ее это не тревожило, и она продолжала спускаться вниз.