Сага о Йёсте Берлинге (другой перевод)
Шрифт:
Да, дочь неприступных гор и дремучих лесов не привыкла просить и унижаться! Разве не по ее милости расцветают цветы и живут люди? Мороз, бури и наводнения — разве все это не в ее власти? Все это может она обратить против людей. А потому не пристало ей просить и унижаться. Она кладет руку на то, что ей приглянулось, — теперь окорок принадлежит ей.
Однако графиня Мэрта ничего не знает о могуществе старухи.
— Убирайся прочь, попрошайка! — говорит она.
— Отдай мне окорок! — говорит волчья наездница, доврская ведьма.
— Она с ума сошла! — кричит графиня и велит служанкам нести окорока в кладовую.
Глаза
— Отдай мне этот подрумяненный окорок! — твердит она. — Не то худо будет тебе.
— Лучше я отдам его сорокам, чем такой, как ты.
Неистовое озлобление овладевает старухой. Она поднимает высоко свой испещренный рунами посох и в бешенстве потрясает им. Непонятные слова срываются с ее уст, волосы поднимаются дыбом, глаза дико сверкают, лицо искажается.
— Пусть тебя заклюют сороки! — кричит она на прощание.
Она уходит, бормоча проклятия и злобно потрясая посохом. Она возвращается к себе в горы. Дальше на юг она не пойдет. Зловещая дочь дремучих лесов и горных ущелий сделала свое дело, ради которого спустилась в долину.
Графиня Мэрта стоит на крыльце и смеется над бессмысленной злобой старухи. Вдруг смех замирает у нее на устах. Она не верит собственным глазам! Ей кажется, что все это сон, но нет, это они, сороки, — они летят, чтобы заклевать ее!
Целая стая сорок с острыми когтями и вытянутыми клювами слетается сюда со свистом из парка и сада, чтобы заклевать ее. Они летят с шумом и хохотом. Перед глазами у нее мелькают их черно-белые крылья. Она видит, как сороки слетаются со всех сторон, уже все небо покрыто черно-белыми крыльями, и от этого зрелища голова у нее кружится. В ярком сиянии полуденного солнца их перья отливают металлическим блеском. Перья у них на шее взъерошены, как у злых хищных птиц. Все теснее и теснее сжимается вокруг графини кольцо этих ужасных тварей; они готовы вонзить свои клювы и когти в ее лицо и руки. Она бежит в переднюю и запирает дверь, она прислоняется к двери, задыхаясь от страха; а хохочущие сороки продолжают кружиться над домом.
И вот графине пришлось запереться и от прекрасного лета, от зелени и от всех земных радостей. С тех пор на ее долю оставались лишь запертые комнаты и спущенные гардины, и она жила в постоянном отчаянии, тоске и смятении, граничащем с безумием.
Чистейшим безумием может, конечно, показаться и самый рассказ, и тем не менее все это истинная правда. Многие могут подтвердить, что обо всем этом рассказывают старинные предания.
Птицы сидели на перилах крыльца и на крыше дома. Казалось, они только и ждали, когда графиня выйдет в сад, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке и остались там навсегда. Не было никакой возможности выгнать их из Борга. По ним пытались стрелять, но это не помогало: вместо одной убитой сороки появлялись десятки новых. Временами большие стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли надежных сторожей. И если графиня Мэрта выглядывала в окно или хотя бы на мгновение отодвигала гардину, если она пыталась выйти на крыльцо — они тотчас же начинали слетаться со всех сторон. Бесчисленные стаи птиц бросались к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня скрывалась в самой отдаленной комнате дома.
Теперь она почти не выходила из спальни рядом с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное
Сердцем графини овладел постыдный страх. Волосы ее поседели и лицо покрылось морщинами. В какой-нибудь месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в силу злых чар. Она часто просыпалась среди ночи, громко крича, что сороки клюют ее. Целыми днями она оплакивала свою горькую участь, которой не могла избежать. Боясь людей, опасаясь, что стаи птиц последуют по пятам за каждым входящим, она чаще всего молча сидела в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь всем телом взад и вперед; иногда она впадала в отчаяние от тоски и печали и начинала плакать и кричать.
Трудно и представить себе что-либо более ужасное, чем страдания графини Мэрты. Кто мог бы остаться равнодушным к ее судьбе?
Вот и все, что я могу рассказать вам о графине Мэрте. Может быть, мне следовало бы помолчать об этом. Иногда мне кажется, что я поступаю нехорошо, когда рассказываю о ней. Ведь как-никак в дни своей молодости она была добра и жизнерадостна, и в то время о ней рассказывали много веселых историй, которые радовали мое сердце, хотя я и не успела поведать вам эти истории.
Но что поделаешь, если душа вечно к чему-то стремится, хотя бедная странница графиня Элисабет и не знала этого. Душа не может жить одними удовольствиями и развлечениями. Когда ей не дают иной пищи, она, подобно дикому зверю, терзает сперва других, а затем самое себя.
Вот в чем смысл моего повествования.
Глава двадцатая
ИВАНОВ ДЕНЬ
Лето было в самом разгаре, как и теперь, когда я пишу эти строки. Стояла чудеснейшая пора.
Но Синтрам, злой заводчик из Форша, предавался тоске и унынию. Его раздражало победоносное шествие света и поражение тьмы. Ему был ненавистен зеленый наряд, в который оделись деревья, и пестрый ковер, который покрывал землю.
Все вокруг оделось в летний наряд. Даже серые, пыльные дороги и те украсились желто-фиолетовой каймой из цветов.
И вот, когда наступил во всем своем великолепии Иванов день и струящийся воздух донес звон колоколов церкви Брубю до самого Форша, когда над землей царили праздничная тишина и покой, — гнев и злоба охватили заводчика. Ему казалось, что бог и люди осмелились забыть о нем, и он решил тоже поехать в церковь. Пусть те, кто радовался лету, увидят его, Синтрама, — Синтрама, который любил тьму без рассвета, смерть без воскресенья и зиму без весны.
Он надел на себя волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани рыжего коня и подвязать к нарядной упряжи бубенцы. Одетый так, словно на дворе был тридцатиградусный мороз, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья сильно скрипят от мороза, а белую пену на спине лошади он принял за иней, — он совершенно не чувствовал жары. От него веяло холодом так же, как от солнца веет теплом.
Он ехал по обширной равнине, расстилавшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых деревень и полей, над которыми кружились и пели жаворонки. Нигде не слыхала я такого пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он не слышать этих певцов полей.