Сагайдачный. Крымская неволя

Мордовцев Даниил Лукич

Шум за дверкою холодной и звяканье ключей. Дверь отворяется, и показываются казаки с обнаженными сабля­ми, а с ними писарь Мазепа с бумагою в руке.

— Пора, Олексию, до кола козацького, — сказал он хрип­ло, — молись в последний раз милосердному богу.

Олексий Попович встал и молча опустился на колени. Недолго была его молитва; он перекрестился, положил не­сколько поклонов и выпрямился, не говоря ни слова. Но тут глаза его упали на татарочку, которая прижалась к нему, обхватив его ногу... Он приподнял ее, поглядел в ее светлые глазки, перекрестил и поцеловал.

— Отдайте ее моей матери в Пирятин, — сказал он Мазе­пе и поставил девочку на землю.

Мазепа сделал знак

одному казаку, чтобы он увел ребен­ка. Девочка с плачем была вынесена из холодной. За нею вышел и Олексий Попович в сопровождении конвоя. Он не протестовал, не жаловался — он знал казацкие порядки.

Осужденного повели через бушующую сечевую площадь; перед ним и за ним шли казаки с обнаженными саблями. Попович шел бледный, с потупленною головою. При виде осужденного бушующее море казаков разом стихло. Умолк­ли бандуры, скрипки, «сопілки». Все лица сделались серьез­ными.

В конце площади, ближе к сечевым воротам, стоял тол­стый брус, врытый в землю. На высоте около трех аршин от земли в столб вбиты были два железные кольца. Около столба, несколько в стороне, стоял огромный чан, он был наполнен водкою — оковитою. В чане на тонкой цепочке пла­вал деревянный ковш — коряк, огромная с ручкою чара, гру­бо выделанная из корня березы. Тут же, около чана, навален­ные кучею, лежали кии — казацкие орудия публичной казни.

По временам глаза осужденного останавливались на това­рищах, как бы ища ответ на последний тревоживший его вопрос или спрашивая: «Что ж это такое?.. За что же? Не­ужели же это в самом деле?» Но глаза казаков избегали встречи с глазами несчастного товарища, укоризненно смотрели на других, как бы говоря: «Кто ж это сделал? Кто велел губить человека?» В иных глазах искрились сле­зы. Слышалось учащенное, тяжелое дыхание толпы, выры­вались глубокие вздохи.

Осужденный глянул на небо, на солнце, которое ударило ему в глаза, и опять потупился.

Поповича подвели к столбу. Он остановился и еще раз глянул вокруг себя. Всем, казалось, было невыносимо тяжело... «Кто ж это его хочет убить? Кто этот злодей?» — виднелось на пасмурных лицах казаков, и в глазах их искрился стыд, стыд и стыд...

Мазепа развернул бумагу и стал читать, но его никто, казалось, не слыхал, — каждый думал о чем-то своем, дале­ком и близком... И Олексий Попович думал... «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», — вспомнилось ему, как он читал по покойном отце... — «...скарать горлом — забить киями до смерти», — яв­ственно слышалось чтение писаря Мазепы. Чтение кончилось. Два казака из чужого куреня подошли к осужденному и двумя сыромятными ремнями обвили ему кисти рук. Олексий Попович сам повернулся к смертному столбу и поднял руки к железным кольцам, но тотчас же опустил их...

— Я не собака, — мрачно сказал он.

Порывисто разорвав ворот у рубахи, он снял с шеи крест, перекрестился и поцеловал его. За ним перекрестились все казаки.

Осужденный искал кого-то глазами... Глаза остановились на Небабе... Небаба подошел...

— Что, Олексиечку? — тихо спросил он.

Осужденный подал ему свой крест.

— Наденьте на дытыну, на татарочку, — глухо произ­нес он.

Потом он снова повернулся к столбу и поднял руки к кольцам.

— Теперь бейте! — были его последние слова.

Ремни продели в кольца и завязали. Лица осужденного уже не видно было, а виднелась только широкая спина, затылок, шея и широко расставленные ноги.

— Данило Гнучий, первый кий! — громко сказал писарь.

От казаков отделился широкоплечий, черномазый, не­поворотливый козарлюга, медленно подошел к чану с оковитой, медленно перекрестился, зачерпнул полный ковш водки, выпил его, крякнул, утер рукавом усы, взял из кучи один кий и

подошел к осужденному.

— Прощай, Олексию! — громко сказал он и, широко раз­махнувшись в воздухе, ударил кием по спине осужденного, который дрогнул и крепко сжал кулаки.

— Карпо Вареник, другой кий! — продолжал Мазепа.

И Вареник подходил к чану, выпивал, перекрестившись, ковш водки, брал кий и возглашал:

— Прощай, брате Олексиечку! Не я бью — войско Запо­рожское бьет!

И опять взвился в воздухе кий, и опять раздался глу­хой удар.

— Костя Долотоносенко, третий кий!

И вновь то же питье и кий в руках.

— Прости, душа козачья! Прости, братику!

— Дорош Лизогуб, четвертый кий!

— Молись, Олексиечку! Молись, друже!

Пятый кий, десятый, двадцатый... Хоть бы крик, хоть бы стон у столба.

Только руки все более и более вытягиваются и натягивают ремни... Сжатые кулаки разгибаются... Широко расставлен­ные ноги подкашиваются... Тело уже не вздрагивает...

— Пропал козак! — слышится в толпе.

А из куреня доносится детский плач: то плачет татарочка.

XXVI

Никогда еще, с тех пор как стоит и цветет Украина, Киев не видел такой торжественной встречи, какой удосто­ился Сагайдачный с казаками по возвращении из морского похода.

Весь Киев высыпал на берег Днепра к тому месту, где пристало Запорожское войско, подплывшее к городу на своих победоносных чайках. Весь покатый берег, подъем в гору, ближайшие улицы, ведущие к Софийскому собору, все крыши домов — все было усеяно народом, пестревшим, как весеннее поле, всевозможными яркими цветами своих наря­дов. Духовенство всех церквей, монахи и монахини всех монастырей, члены всевозможных цехов, «братчики», «спудеї», или «скубенти», братской школы вышли навстречу «славному рицарству» с хоругвями, иконами, крестами и значками различных цеховых обществ. Во всех церквах тор­жественно звонили колокола.

Когда Сагайдачный, с гетманскою булавою в руке и со­провождаемый старшиною, ступил на берег под невообрази­мый гул мушкетных и пушечных выстрелов со всех чаек, к гетману подведен был великолепный, белой масти, арабский жеребец под роскошным, расшитым золотом и шелками чеп­раком. Сагайдачный ловко вступил своим красным сафьяно­вым сапогом в позолоченное стремя и в один миг очутился в седле, словно вросший в своего коня. За ним выступили хорунжие с войсковыми знаменами и турецкими и татарски­ми бунчуками, добытыми в походе. Казаки смыкались в ряды, по куреням, и шли в гору за гетманом, предшествуе­мые куренными атаманами и знаменами. Войско представля­ло такое зрелище, которое невольно поражало самый привычный глаз. Дорогие турецкие одеяния, добытые в Кафе, Синопе и на взятых турецких галерах и вздетые теперь казаками на свои молодецкие плечи; казацкие и польские кунтуши с длинными откидными рукавами и вылетами, под­битыми самых ярких цветов матернею — алтебасами, златоглавами, атласами, адамашками; шапки с красными верха­ми и всяких цветов смушками — белыми, черными, сивыми; дорогие турецкие и широчайшие казацкие, тоже всех цветов радуги, шаровары; цветные, большею частью красные, зеле­ные и желтые сафьянные и юхтовые сапоги; всевозможное оружие, которым увешан был каждый казак — мушкеты, кинжалы, ятаганы, сабли, — все это горело на солнце, слепи­ло глаза, кричало своей яркостью, картинностью и невообра­зимым разнообразием. Казаки выступали гордо, молодцева­то, хотя, по-видимому, с полною небрежностью и с познани­ем своей полнейшей перед всем миром независимости и полнейшей свободы в поступках, движениях — во всем, во всем!