Сахалин
Шрифт:
"Шпанка", это - те, кто спит не раздеваясь, боясь, что "свистнут" одежонку. Остающийся на вечер хлеб они прячут за пазуху, так целый день с ним и ходят, а то стащат. Возвращаясь с работы в тюрьму, представитель "шпанки" никогда не знает, цел ли его сундучок на нарах, или разбит и оттуда вытащено последнее арестантское добро.
Их давят "Иваны", застращивают и обирают, "храпы", над ними измываются "игроки", их обкрадывают голодные "жиганы".
"Шпанка" дрожит от всякого и каждого. Живет всю жизнь дрожа, потому что в этих тюрьмах, где должны "исправляться и возрождаться" преступники,
Горе Матвея[30]
Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.
– Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат!
– обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата.
– Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?
Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.
– Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?
– Слышал!
– глухим голосом отвечал арестант.
– То-то "слышал"! Чтоб халат был! Пшел!
И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам "задавать пфейфера", смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:
– С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество, - тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!
Промотчик, "игрок", действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, - этот тип очень меня интересовал, - и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.
– А вам, барин, на что его?
– полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.
– Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.
Среди арестантов раздался смех.
– Игрока!
– Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы "игрока"!
– А как же халат?
– Халат-то?
Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:
– Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..
И мне рассказали историю этого "проигранного" халата.
Мой "промотчик" оказался тихим, скромным "Матвеем", вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.
Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг
– Слышь ты, - обратился он к моему "Матвею", - меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в "сушилку"[31] засадит.
Если бы "Матвею" сказали, что его самого засадят в "сушилку", он не побледнел бы так, как теперь.
Он не даст халата, из-за него засадят "Ивана" в сушилку. За это обыкновенно "накрывают темную", то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.
Приходилось расстаться с халатом.
"Иван", разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой "номер" и проиграл халат в штосс.
И никто не вступился за бедного "Матвея", когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:
– С "Иванами" много не наговоришь!..
Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого "Матвея".
– Ну, где же, брат, халат?
"Матвей" молчал.
– Да ты не бойся. Барин все уже знает. Ничего тебе плохого не будет!
– подталкивали его арестанты.
Но "Матвей" продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.
На каторге ничему верить нельзя. Во всем нужно убедиться лично.
Посмотрел я на "Матвея", и по одежде впрямь "Матвей", - на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.
Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего "Матвея": тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна - "заплатку пригодится сделать", - и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, "может подвязать что потребуется". Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.
– За сколько халат-то заложен?
– В шести гривнах с пятаком пошел. До петухов[32] закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.
Я дал "Матвею" рубль.
Надо было видеть его лицо.
Он даже не обрадовался, - он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.
С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под веселый хохот всей арестантской братии.
Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нем.
Всякий раз, завидев меня, он еще издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: "Ну, что как халат?" - только смеялся и махал рукой:
– Попал, мол, было в кашу!
Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.
– Ага, нашелся-таки халат?
"Матвей" молчал.
Смотритель торжествовал.
– Видите, пригрозил и нашелся? С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.