Сахар на дне
Шрифт:
— А ты часто здесь бываешь? — спрашиваю девочку.
Она пожимает плечами и уверенно умащивается возле меня на постели.
— Почти каждый день. Но недавно я играла с Бэтмэном, и он меня поцарапал. Теперь у меня появилась сыпь, — Алиса демонстрирует красные пятна на животе, задрав к носу свитер. — И воспитательница не разрешила маме оставить меня в саду. Я всегда сижу с тобой, когда воспитательница меня не принимает, а маме надо работать. Но я и не против. С тобой интереснее.
Малышка продолжает щебетать, а у меня тяжелеет в груди. Губы начинают неметь. Давай, Шевцов,
— Пап, а ты научишь меня кататься на велосипеде? Маме некогда, и она боится, что я разобью коленки. Но ты же смелее неё? Правда, пап? Научишь?
Голос девочки начинает ускользать, и моё сознание снова тонет в болоте. Зловонном и отвратном, бурлящем дерьмом и гнилью. Душно. Уже бы хоть как-то это прекратилось. Господи…
Не знаю, возможно, мои молитвы и были услышаны, но я, наконец перестаю ощущать вонючую болотную жижу во рту. Меня снова вытаскивает этот чудовищный писк, но в сей раз я радуюсь ему как ребёнок конфете.
Склонённое лицо Снежинки приобретает чёткие очертания. И я ищу изменения. Нет, не морщины, конечно. Другое. Или другого. Не могла же она всё это время жить одна. Не должна была.
— Лёш? — тихо шелестит нежный голос, а тонкие пальцы оглаживают щёку. — Лёша, ты меня слышишь?
— Слышу, Снежинка, слышу, — голос снова хрипит, слова продираются наружу с ещё большим трудом, чем недавно.
Мы замолкаем, пытаясь взглядами впитать друг друга.
— Прости меня, — говорю, глядя ей в глаза.
У Яны начинает дрожать нижняя губа, и она её прикусывает, отводя взгляд в сторону, но справляется и снова смотрит на меня.
— А где Алиса? — спрашиваю, чтобы облегчить ей задачу. Да и не только. Хочу видеть девочку, снова услышать её такое уверенное «папа».
— Алиса? — Яна хмурит брови, а щёки вдруг теряют румянец.
— Моя девочка — дочка. Она только недавно была здесь, — давай же, Снежинка, не бойся. Говори.
Теперь уже и губы у неё становятся белее халата. Яна отшатывается и каменеет. Ну, чего же ты испугалась? Что я не приму малышку? Глупость-то какая. Только бы вы меня приняли. Хотя бы изредка позволили видеть, хоть издали.
— Я не знаю, — слабо шепчут любимые губы. — Может, разминулись. Я была на обходе. Пойду, спрошу у дежурной, может она видела, кто приходил к тебе в палату.
В голове бьёт странная пульсация. Раз. Два. Раз. Два. Я что-то упускаю. Что-то тут не так. Почему она так реагирует? Давай, Шевцов. Думай. На курок жмут мозги, а не палец. Думай.
Перевожу взгляд на часы на стене палаты. Электронное табло высвечивает 11: 58. А потом сменяется на цифры 18. Отлично, температура. А потом… Дата. 2019 год. 2019!
Мне хочется хохотать, да горло слишком уж першит. И всё, что получается, так это позорно крякнуть и широко улыбнуться.
— Снежинка, стой, — цепляю её взглядом, когда она уже собирается уйти на поиски моей дочери.
Девушка останавливается, смотрит растеряно. Дурочка.
— Ты диплом за сало купила, что ли?
— Э… в смысле? — теряется.
— Даже я уже понял, что у меня были глюки. Я думал, что очнулся, но это было не так. И
— Заткнись, Шевцов, — Снежинка прерывает мой сумбурный поток, от обилия которого я и сам в шоке, и припадает к моей груди, утыкаясь мокрой щекой в шею.
Время останавливается. Ну и пусть. Мы заслужили эти минуты. Яна стоит так какое-то время, стараясь сдерживать всхлипы, а я аккуратно глажу её по волосам. Хочется вырвать трубки из вен и сжать малышку так, чтобы её нелепые подозрения о моей не существующей вне её семье рассыпались в пыль.
— И вообще, — говорит в нос, что выдаёт её слёзы, как бы ни прятала. — Ни в какой коме ты и не был. Просто от наркоза отходил тяжело, вот и перевели в медикаментозный сон. И, знаешь…
— Я тоже люблю тебя, Снежинка, — перебиваю теперь я её.
Яна выпрямляется резко. Лицо наливается краской, а пальцы судорожно сжимают ткань халата на животе. Не дышит. И дрожит.
— И да, я хочу, чтобы её звали Алиса, — улыбаюсь и протягиваю руку, насколько пускают чёртовы трубки, провожу пальцем по её животу.
Фомина громко выдыхает, глядя на меня расширенными глазами. А чего ты хотела, девочка? Просто стоит сложить два плюс два. Месяц секса без перерывов на женские дни. Не всегда защищённого. И сейчас твои ладони, сжавшие живот. Я же не дурак.
А ещё я почему-то точно-точно знаю, что это будет девочка. И я обязательно научу её ездить на велосипеде. Наверное, и косы придётся учиться заплетать…
От размышлений о том, с каким лицом я буду выбирать розовых пони в магазине, меня отвлекает потеплевшая ладонь, что ложится на мою. Хватит говорить. Хочется просто ощущать её. Чувтсвовать.
49
Лекс.
Снежинка смущённо одёргивает халат, когда в палату стучат, и надевает на лицо строгий вид. Только вот румянец на щеках никуда не спрячешь. И грудь, что всё ещё вздымается от глубокого дыхания.
А я наконец спокойно выдыхаю и щурюсь от солнечного луча, что пробрался сквозь жалюзи и падает мне прямо на лицо. Три недели. Три, мать их долгих недели её коротких халатиков и упрямства. Бесконечное «тебе ещё рано, Лёш» и «нельзя перенапрягаться». Можно подумать, со спермой, бьющей в мозг, я был не перенапряжён. Потому что невозможно смотреть на её налитые груди и не сходить с ума.
Перенапрягаться, говоришь, нельзя? А сама так наклонялась над моей койкой, такой вид показывала, что мои яйца к горлу поджимались. А ещё ревность. Мою Снежинку же весь госпиталь, полный половозрелых самцов, так обозревал. Но моя безумная ревность растаяла, когда я понял, что под халат она надевает водолазку. А когда идёт ко мне — снимает. Чертовка. Если бы не санитарка баба Зина, ляпнувшая как-то возле двери моей палаты: «Яна Николавна, у Шевцова, видать, жарко в палате, раз вы кофту нижнюю сняли».