Салимов удел
Шрифт:
— Тут дело нечисто, — сказал отец Каллахэн. — Лучше не трогать.
— Нет, — заговорил Марк, чувствуя сразу и облегчение, и разочарование. — Его тут нет. Ушел. Это для нас. Небось, полно всяких гадостей.
Бен шагнул вперед и взял конверт. Он дважды перевернул его (в свете фонарика Джимми Марк разглядел, что у Бена дрожат пальцы), а потом вскрыл, разорвав. Внутри оказался один листок — веленевая бумага, как и конверт. Джимми направил фонарик на страницу, тесно исписанную изящным, паутинно-тонким почерком. Читали все вместе, Марк — чуть медленнее прочих. «4 октября.
Дорогие
Как чудесно, что вы заглянули ко мне!
Я никогда не питал отвращения к общению — оно составляло одну из величайших радостей моей долгой и частенько одинокой жизни. Приди вы вечером, я бы с огромным удовольствием лично приветствовал вас. Однако, заподозрив, что вы предпочтете явиться при свете дня, я счел за лучшее удалиться.
Оставляю вам небольшой знак своей признательности: там, где я коротал дни, покуда не решил, что мне больше подойдет иная квартира, находится весьма близкая и дорогая одному из вас особа. Она очень мила, мистер Мирс
— очень приятна на вкус, если мне будет позволено маленькое «бон мо». Мне она больше не нужна, и потому оставляю ее Вам для — как там у вас говорится? — разминки перед главными событиями. Если хотите, чтобы разжечь аппетит. Посмотрим, как Вам понравится острая закуска перед той главной переменой блюд, какую Вы ожидаете.
Мастер Питри, Вы ограбили меня: лишили самого верного и находчивого слуги, какого я когда-либо знал. Вы косвенным образом явились причиной моего участия в его уничтожении, причиной того, что меня подвели собственные аппетиты. Несомненно, Вы прокрались сюда за его спиной. Я доставлю себе удовольствие заняться Вами лично. Но, думаю, в первую голову
— Вашими родными. Сегодня… или завтра… или послезавтра ночью. Затем — Ваша очередь. Но Вы войдете в мой храм, как мальчик-певчий, кастратом.
А, отец Каллахэн… что же, они убедили Вас придти? Я так и думал. Прибыв в Иерусалимов Удел, я следил за Вами из некоторого отдаления — так хороший шахматист изучает игру противника. Хотя католическая церковь — не самый старинный мой противник. На заре ее возникновения (когда последователи вашей веры скрывались в римских катакомбах и рисовали на груди рыб, чтобы отличать одного от другого) я был уже немолод. Слабенькая кучка жеманно улыбающихся хлебоедов, благоговеющих перед овечьим спасителем… а я уже был силен! Обряды Вашей церкви еще и не зачинались, а мои уже были древними. И все же я оцениваю Вас должным образом. В добре я разбираюсь не хуже, чем в зле. Я не пресытился.
И я одержу верх. «Как?» — спросите Вы. — «Разве не несет Каллахэн символ Чистоты? Разве не ходит Каллахэн днем так же, как ночью? Разве не существует дивных зелий и снадобий — и языческих, и христианских — о которых мне и моим землякам рассказал наш добрый друг, Мэтью Бэрк?» Да, да и еще раз да. Но я живу на свете дольше Вашего. Я не змея, но отец змей.
И все-таки, скажете Вы, этого мало. Так и есть. В итоге, «отец» Каллахэн, Вы сами погубите себя. Что Ваша вера? Слабая и дряблая. Что Ваши проповеди любви? Предположения. Только о бутылке толкуете Вы со знанием дела.
Милые друзья мои — мистер Мирс, мистер Коди, мастер Питри,
Пока же — прощайте. БАРЛОУ»
Бен, дрожа, уронил письмо на стол. Он поглядел на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот застыл в такой гримасе, словно мальчик откусил от чего-то гнилого. Странно мальчишеское лицо Джимми было измученным и бледным. У отца Дональда Каллахэна горели глаза, а губы изогнулись книзу дрожащим луком.
Потом, один за другим, они подняли глаза на Бена.
— Пошли, — сказал он.
И вся четверка свернула за угол.
Паркинс Джиллеспи стоял на крыльце кирпичного здания муниципалитета, с мощным цейссовским биноклем у глаз, и тут подъехал Нолли Гарднер в служебной машине. Нолли вылез, одновременно цепляя на место ремень и выбираясь с сиденья.
— В чем дело, Парк? — спросил он, поднимаясь по ступенькам.
Паркинс молча отдал ему бинокль и ткнул мозолистым пальцем в сторону дома Марстена. Нолли посмотрел. Он увидел знакомый старый «паккард», перед которым стоял новый желто-коричневый «бьюик». Чтобы разобрать регистрационный номер, разрешения бинокля не хватало, и Нолли опустил его.
— Тачка доктора Коди, так?
— Да, сдается мне, что она самая, — Паркинс сунул в рот «Пэлл-Мэлл» и чиркнул спичкой по кирпичной стене позади себя.
— Первый раз вижу там не «паккард», а другую машину.
— Да, точно, — задумчиво протянул Паркинс.
— Думаешь, надо скатать взглянуть? — В словах Нолли заметно не хватало обычного энтузиазма. Гарднер был представителем закона уже пять лет, но этот пост все еще не потерял для него своего очарования.
— Нет, — отозвался Паркинс, — по мне, лучше оставить ее в покое. — Он вытащил из жилетного кармана часы и щелкнул поцарапанной серебряной крышкой, как тормозной кондуктор, останавливающий экспресс. Еще только 3:41. Он сверил часы с часами на башне городского вокзала, а потом сунул на место.
— Чего там вышло с Флойдом Тиббитсом и дитем Макдугаллов? — спросил Нолли.
— Не знаю.
— О, — сказал мигом зашедший в тупик Нолли. Паркинс всегда был скуп на слова, но теперь достиг новых высот. Он опять поднес бинокль к глазам: все по-прежнему. — Похоже, в городе сегодня тихо, — сделал Нолли еще одну попытку завязать разговор.
— Угу, — откликнулся Паркинс, окидывая взглядом выцветших голубых глазок парк и Джойнтер-авеню. И улица, и парк были пустынны. Заметно недоставало мамаш, прогуливающих детишек, и бездельников у Военного мемориала.
Нолли на последнем издыхании закинул удочку с той приманкой, на какую Паркинс неизменно клевал: погода.
— Чего-то хмурится, — сказал он. — К ночи будет дождь.
Паркинс изучил небо. Прямо над головой плыли барашки, а на юго-западе собирались тучи.