Салимов удел
Шрифт:
— Да. Хорошо.
Он вышел.
Мисс Кугэн неожиданно осознала, как тихо в аптеке — как абсолютно тихо. Как же это до темноты не зашел никто — никто — кроме отца Каллахэна? И правда ведь — ни живой души.
Отныне в Уделе творятся скверные дела.
Мисс Кугэн принялась обходить аптеку и гасить свет.
Тьма в Уделе держалась цепко.
В без десяти двенадцать Чарли Роудса разбудил долгий непрекращающийся гудок. Проснувшись, Чарли резко сел в постели.
Мой автобус!
И сразу же:
Сволочата!
Дети и раньше пробовали такие
Чарли знал, что это они — чего там еще видеть?
«Роудс, вы уверены, что это их работа?»
«Я же сказал, нет?»
Тут уж этот фигов неженка ничего поделать не мог, пришлось ему отстранить пацанов от занятий. Потом, неделю спустя, вызывает эта сволочь Чарли к себе в кабинет:
«Роудс, сегодня мы отстранили от занятий Энди Гарви.» «Да-а? Чего ж он удумал?» «Боб Томас поймал его, когда он спускал шины его автобуса.» И награждает Чарли долгим холодным оценивающим взглядом. Ну и что с того, коли это был Гарви, а не Филбрук с Джеймсом? Все они болтаются вместе, все они с придурью, всем им надо яйца оторвать. Сейчас с улицы, доводя до бешенства, несся голос его клаксона — сажают аккумулятор, пузом, что ль, навалились!— УОНК, УОНК, УООННННННННННННННК…
— Ах, сукины дети, — прошептал Чарли, выскользнул из постели и, не зажигая света, натянул штаны — свет спугнул бы маленьких мерзавцев, а Чарли этого не хотел.
В другой раз кто-то подложил на водительское сиденье коровью лепешку
— будьте покойны, Чарли прекрасно знал, чьих рук это дело. В их глазах он читал запросто, как в книге — такая постоянная настороженность была знакома Чарли еще с войны, с пересыльного пункта пополнения. Коровьей лепешкой Чарли занялся по-своему. Три дня подряд он выкидывал сучонка из автобуса в четырех милях от дома. Под конец пацан с ревом заявился к нему.
«Я ниче не делал, мистер Роудс. Чего вы меня гоняете?»
«Говоришь, подложить мне на сиденье коровью лепеху — это „ниче“?»
«Да это не я, честное-пречестное, не я!»
Да, надо отдать им должное — они способны с ясными, улыбающимися мордочками вешать лапшу на уши собственной мамке (уж, наверное, не без этого). Чарли высаживал пацана еще пару вечеров, а потом тот сознался как на духу. Чарли выкинул его из автобуса еще раз — так сказать, на посошок,
— после чего Дэйв Фельсен из автопарка посоветовал поостыть на время.
— УООННННННННННННК!
Чарли схватил рубаху, а потом цапнул стоявшую в углу старую теннисную ракетку. Накажи его Бог, если сегодня ночью он не нахлещет кой-кому задницу! Выбравшись черным ходом, он обошел дом и во власти жесткой, холодной уверенности в своей правоте взял курс туда, где ставил большой желтый автобус. Он проникал в тыл врага, точь-в-точь как на войне. Остановившись за кустом олеандра, Чарли посмотрел на автобус.
Проскользнув за машиной, Чарли прокрался вдоль длинного желтого бока к складной пассажирской двери. Та оказалась открыта. Он напрягся и вдруг взлетел вверх по ступенькам.
— Ладушки! Стоять, где стоите! Эй, пацан, оставь в покое проклятый клаксон, а не то я…
Пацан, который восседал на водительском месте, приклеившись к гудку обеими руками, обернулся, улыбаясь, как псих. Желудок Чарли болезненно ухнул вниз. Оказалось, что это Ричи Боддин, белый — белый как простыня! — только на месте глаз чернели угольки да рубинами краснели губы…
А зубы…
Чарли Роудс оглядел проход.
Кто это, Майк Филбрук? Оди Джеймс? Боже Всемогущий, там на заднем сиденье сидели мальчишки Гриффена, Хэл и Джек, с сеном в волосах! Но они не ездят в моем автобусе! Мэри Кейт Григсон рядышком с Брентом Тенни: она
— в ночной рубашке, он — в джинсах и фланелевой рубахе, надетой задом наперед и навыворот, словно парнишка позабыл, как одеваются.
И Дэнни Глик. Но… о Господи… он же умер, уже много недель, как умер!
— Вы, — выговорил Чарли онемевшими губами, — вы, ребятки…
Теннисная ракетка выскользнула у него из руки. Раздалось шипение, потом — глухой щелчок: это Ричи Боддин, продолжая дико улыбаться, дернул хромированный рычаг, закрывающий складную дверь. Все они стали выбираться со своих мест — все до единого.
— Нет, — сказал Чарли, пробуя улыбнуться. — Вы, это, ребята… не поняли… Это ж я, Чарли Роудс… Вы… вы… — он бессмысленно усмехнулся, потряс головой, протянул руки, показывая: это всего лишь руки ни в чем неповинного старины Чарли Роудса, и пятился, пятился, пока не прижался спиной к широкому темному ветровому стеклу.
— Не надо, — прошептал он.
Ухмыляющиеся дети не остановились.
— Прошу вас, не надо.
Они набросились на Чарли.
Энн Нортон умерла в лифте, во время короткого переезда с первого этажа больницы на второй. Она содрогнулась, и из уголка рта вытекла тонкая струйка крови.
— О'кей, — сказал один из санитаров. — Теперь можешь выключить сирену.
Еве Миллер снился сон.
Странный сон, но кошмаром его нельзя было назвать. Под бледно-голубым непрощающим небом, которое прямо над головой выцветало до жаркой беспощадной белизны, бушевал пожар пятьдесят первого года. На дне этой перевернутой чаши сверкал надраенный медяк солнца. Повсюду витал едкий запах дыма. Вся деловая жизнь замерла, люди высыпали на улицы и стояли, глядя на юго-запад, в сторону Болот, и на северо-запад, в сторону леса. Дым висел в воздухе все утро, но теперь, в час дня, за пастбищем Гриффена стали видны пляшущие в зелени яркие струйки огня. Неутихающий ветер, который уже позволил пламени перепрыгнуть одну баррикаду, теперь принес в город белый пепел, сыпавшийся и сыпавшийся с неба, как летний снег.