Салка Валка
Шрифт:
Она металась по комнате, как пойманная форель, хмурилась, заламывала пальцы и не могла успокоиться. Так продолжалось довольно долго. Наконец, совершенно обессилев, она уселась у окна. Птицы, беспечные, как сама жизнь, кружились над неподвижным фьордом. Девушка поднялась, сняла с себя платье, белье, легла в постель. Ее сильное, зрелое тело открылось ей, подобно весеннему ландшафту: его не касался еще ничей взор. Она пугалась себя — пугалась жизни. Ее тяготило одиночество. Казалось, буря плакала в каждом ее нерве. Но стоило ей только шелохнуться, как ее охватывал страх, какое-то предчувствие, что-то непонятное пробегало по всему ее телу. Она вскочила с кровати с болезненным стоном и дважды, не отдавая себе отчета, произнесла имя Арнальдура. Но когда она пришла
— Нет, никогда, никогда я не сделаю этого.
На следующее утро девушка проснулась в странном состоянии; быть может, у нее была высокая температура. Она встала и пошла чистить рыбу к Свейну Паулссону, затем вернулась домой, легла в постель и уснула. О, как хотелось ей заболеть воспалением легких и умереть. Но, проснувшись часам к одиннадцати, она почувствовала себя бодрой и здоровой, совершенно уравновешенной и никак не могла понять, почему была так возбуждена прошлой ночью и так подавлена утром. Уж не портится ли у нее характер, как у старой девы? Солнце шло к закату. В зеркальной поверхности фьорда отражались утренняя заря и вечерний закат, горы стояли вверх ногами. «Хорошо сейчас прогуляться вдоль берега», — подумала девушка.
На комоде лежала книга «Письма ко всем». Она как-то взяла почитать ее у Арнальдура. Стыдно так долго держать книгу. Еще подумает, что она хочет присвоить ее. Выпив кофе, Салка решила тотчас же вернуть Арнальдуру книгу.
Девушка направилась к кооперативу. Магазин был открыт, но внутри никого не было. На нее сильно пахнуло запахом бакалейных товаров. Тут же, рядом с мешками муки, в ящике из-под сахара, хранились книги Арнальдура — иностранные книги о социализме. Она перелистала несколько страниц, но ничего не поняла из того, что прочла. Наконец появился управляющий.
— Я пришла, чтобы вернуть тебе книгу. Спасибо.
— Пожалуйста. Садись сюда, на жидкое мыло, — и он указал ей на бочонок. — Хочешь изюму?
— Нет, спасибо.
И после короткого молчания она добавила:
— Надеюсь, вам было не скучно вчера вечером на поминках?
— Ну, что ты! Кончилось тем, что они повыбивали все стекла. Мне пришлось звонить в Силисфьорд и заказывать новые.
— Что ж, Гуйя Бейнтейна добилась своего.
— Я не вижу ничего дурного в том, что им хотелось потанцевать.
— Милый Арнальдур, неужто ты думаешь, что это меня как-нибудь трогает?
— Почему ты не осталась танцевать?
— Я легла спать пораньше. И крепко спала всю ночь. Кроме того, что может быть отвратительнее, чем танцы на похоронах отца?
Он разразился громким смехом, столь необычным для него.
— Ничуть это не отвратительнее, чем прочая чепуха, — возразил он. — Я думаю совсем наоборот. Если оставшиеся в живых танцуют, когда все кончено, это придает какой-то смысл бесполезной жизни пролетария; по крайней мере в этом есть доля оптимизма, не говоря уже о вызывающем презрении к смерти.
— А по-моему, это просто бесстыдство, — сказала девушка сердито. Но Арнальдур продолжал смеяться; ее раздражение оказывало на него только такое действие.
— Кроме того, — сказал он сквозь смех, — разве ты не видишь в этом истинного народного юмора — танцевать на поминках человека, у которого была всего одна нога! Это напоминает мне норвежскую танцевальную песенку. Она начинается так:
У всех мужиковПо паре ног.Без ног только мой муженек.И он начал хохотать, как пьяный, хотя вряд ли можно было придумать менее остроумную шутку.
— Арнальдур, прекрати, пожалуйста, — сказала Салка Валка раздраженно. — Не потому ты смеешься, что находишь все очень смешным. — Она поднялась с места. — Ну, до свиданья, — сказала она. — Пойду прогуляться вдоль берега.
— Пойдем вместе, — предложил он.
— Не знаю. Ну, если ты хочешь. Я могу пройтись и одна. Не так часто я предлагаю парням прогуляться со мной.
— Пойдем вместе, Салка Валка, — сказал он. — Я
— Послушай, — заколебалась Салка, когда они подошли к двери. — Может быть, неправильно, что я предложила тебе пройтись со мной. Одна женщина говорила мне, что девушка никогда не должна сама приглашать парня.
— Ты меня вовсе не приглашала.
— Но я первая заговорила об этом, — сказала Салка Валка и покраснела. — Хотя я не вижу большой разницы, кто предложит первый — девушка или парень. Это же естественно…
Он подтолкнул ее к двери.
Мир был прекрасен, чудесен! Вечерний закат и утренняя заря соединились на земле и в море. Салка Валка и Арнальдур шли вдоль берега по направлению к горе Акслар, отвесно спускавшейся к устью фьорда. Наверху меж каменных валунов проглядывали полоски зелени. Здесь находят себе пастбище овцы с ягнятами, а внизу, у подножья, тихо плещется вода, подобно спокойному дыханию спящего. Они шли по тропинке, протоптанной лошадьми и коровами, вдоль узкой полоски земли у фьорда. Берег был полон жизни, его оглашал разноголосый гомон птиц. Птицы хлопотливо щебетали, занятые устройством своей жизни, или парили с мечтательным видом над уснувшей землей в тишине светлой ночи. На первый взгляд казалось, что в этой птичьей жизни господствует удивительное единодушие, несмотря на бесчисленное разнообразие голосов. Хотя наверняка и у птиц есть свои законы, по едва ли их так много, как у нас. Юноша и девушка уселись на поросшем травой холмике. Сочная молодая трава пробивалась средь белых камней и увядших водорослей. Точно когда-то по стране, бушуя, промчался пожар и теперь каждый лист водорослей сообщал почве жизненную силу.
Они сидели на траве друг против друга, и мягкое темное отражение гор в воде фьорда напоминало ей его глаза и волосы. Но она не решалась сказать ему об этом. Стая гаг промчалась к маленькому заливчику. Самец подал клич гагам и полетел, указывая им путь к морю. «О-о-о! О-о-о!» — звал протяжно самец и вел их за собой, возглавляя образовавшийся треугольник. «Вода-вода», — кричал он, удаляясь. «О-вода-вода!» — эхом отдавалось в скалах. Юноша и девушка говорили только о птицах и ничего не видели, кроме них. Их колени слегка соприкасались в траве, так слегка и невзначай, что ни один из них не считал нужным заметить это.
Он рассматривал профиль девушки, устремившей взгляд к морю. Если кому-нибудь вздумалось бы описать ее наружность при помощи таких слов, как «очарование», «красота», то эти слова должны были бы принять иное, не обычное их значение. Она не была красавицей в обычном представлении, но в простых, сильных чертах ее лица как бы таилась вся сила соли в море с тех пор, как его волны бьются о берег. В ее глазах и форме рта открывалось нечто языческое, естественное и простое. Такая простота даже в стране, первоначально задуманной только для тюленей и холодных большекрылых морских чаек, казалась разительной. Ее смех не уходил в неведомые глубины звуков, как, например, музыка, но был неотделимой частью ее тела, совершенно неотделимой; он неожиданно возникал и так же неожиданно обрывался. Юноша видел ее большие сильные руки и колени, выступающие из-под платья. Он вдруг заметил узкую полоску тела выше чулка, удивительно белое у нее тело в сравнении с ее загрубевшими, в ссадинах руками и обветренным лицом. Одной рукой она обхватила колени, в другой держала соломинку, жевала ее и смотрела на море. Ее грудь вздымалась и опускалась плавно и спокойно, как тихий всплеск волн. Весь ландшафт был как бы воплощен в ее существе, дыхание ветра соединялось с ее дыханием. Он лог на траву у ее колен и кончиками пальцев стал поглаживать ее руку. Она не отдернула руки, но спустя некоторое время указала рукой, державшей соломинку, на море и что-то сказала. Он ответил, не понимая, о чем идет речь. Больше они не говорили. Она еще долго сидела неподвижно, жуя соломинку и глядя на море, как будто ее мысли были далеко-далеко, а он гладил и гладил ее руку. «О-о-о», — кричал самец.