Сальтеадор
Шрифт:
Так я жила несколько лет спокойно, без нужды, питаясь, как птица небесная, дикими плодами, родниковой водой, свежим ночным воздухом, утренней росой, лучами дневного солнца.
Ростом я была как мать и носила ее одежду, драгоценностей у меня было предостаточно, и все же мне чего-то недоставало — недоставало подруги, спутницы.
И вот как-то я дошла до Альгамы и купила козочку.
Вместе с ней я вернулась в горы. Пока меня не было, мой дом заняли под харчевню. Хозяин все расспрашивал, кто я, и я рассказала ему о себе, но умолчала о том, где я живу. Он все допытывался, часто ли проезжают тут
Мало-помалу благодаря харчевне в горах снова появились люди. Грубые завсегдатаи ее были сущими дикарями. Они внушали мне страх; я вернулась в заросли и лишь издали, из какого-нибудь недоступного места, следила за харчевней и за дорогой.
Странные звуки порой раздавались в горах — то выстрелы, то яростные возгласы, то призывы на помощь.
Вместо цыган в горах появились разбойники.
Для меня между ними не было особой разницы; я не знала законов общества, не имела понятия о том, что считается хорошим, что — плохим. Но видела, что в природе сила преобладает над слабостью, и думала, что люди, живущие ныне в горах, поступают так же, как люди в городе.
Однако разбойники все больше и больше внушали мне страх, и я старалась держаться от них подальше.
Однажды я, как всегда, бродила по диким уголкам Сьерры; козочка перескакивала с утеса на утес, а я пробиралась следом за ней, но поодаль, то и дело останавливаясь, чтобы сорвать какой-нибудь дикий плод, цветок или ягоду.
Вдруг я услышала жалобное блеяние моей милой и верной спутницы. Оно становилось все глуше, все отдаленнее. Казалось, что кто-то уносит ее, что ее подхватил какой-то вихрь, что у нее не хватает сил противиться и она зовет меня на помощь.
Я поспешила в ту сторону, откуда доносился ее жалобный крик. Но вот в полумиле от меня раздался выстрел, над зарослями кустарника взвился дымок, и, увидев его, услышав грохот выстрела, я бросилась туда, не думая о том, что и мне грозит опасность.
Подбежав к тому месту, откуда раздался выстрел из аркебузы и где еще синел дымок, я увидела козочку: она брела мне навстречу, прихрамывая, вся в крови — видно, была ранена в плечо и шею. Но вот она заметила меня, но не подошла ко мне, а повернула назад, словно просила следовать за ней. Я поверила в чутье бедняжки, поняла, что мне не грозит ничего плохого, и пошла вслед за ней.
Посреди поляны стоял красивый молодой человек — ему было лет двадцать пять — двадцать шесть — и, опираясь на аркебузу, смотрел на огромную волчицу; лежа на земле, она содрогалась от конвульсий.
Тут мне все стало ясно: волчица схватила мою козочку и поволокла ее, вероятно, чтобы отнести добычу своим детенышам. Молодой охотник, увидев дикого зверя, выстрелил. Раненый хищник выпустил козочку, и она побежала ко мне, а потом повела меня к тому, кто спас ей жизнь.
И чем ближе я подходила к молодому человеку, тем непреодолимее становилось странное волнение, охватившее меня: он казался мне существом высшего порядка по сравнению со всеми, кого я знала; он был почти так же прекрасен, как мой отец.
Он тоже с удивлением смотрел на меня, словно сомневался в том, что я существо из плоти и крови, вероятно приняв меня за духа вод, цветов и снегов — из тех духов, что, по нашим преданиям, обитают в горах.
Он, видимо, ждал, что я заговорю с
«Откуда вы меня знаете? — удивился молодой человек. — Откуда вам известно мое имя? Ведь я не знаю вашего».
И он смотрел на меня, как мне показалось, с каким-то гневом, словно был убежден, что я существо сверхъестественное.
«Так что же, вас и в самом деле зовут доном Фернандо?» — спросила я.
«Вы-то знаете, раз произнесли мое имя, приветствуя меня».
«Я по какому-то наитию произнесла ваше имя, как только увидела вас. Но, право, я ничего не знаю о вас».
И тут я поведала ему, как моя умирающая мать произнесла это имя, как оно запало мне в память и теперь неожиданно сорвалось с моих губ.
Не пойму, было ли это внезапное влечение или действительно между нами существовала одна из тайных связей, заранее и задолго соединяющих людские судьбы, но с этого мгновения я полюбила его, полюбила не так, как любят случайного встречного, который вдруг безжалостно овладевает твоими думами, а как человека, живущего своей, обособленной от тебя жизнью, но рано или поздно круг смыкается и ваши жизни соединяются, сливаются, как соединяются и сливаются воды ручьев, питаемых разными источниками: они текут по двум разным долинам, теряются из вида, забывают голос друг друга, но неожиданно встречаются у подножия горы, противоположные склоны которой они орошали, и, узнав друг друга, бросаются в объятия.
Не знаю, что испытывал он, но с того дня я стала жить его жизнью и, как теперь мне кажется, если его жизнь оборвется, то без малейшего усилия — я бы даже сказала, почти без сожалений — оборвется и моя.
Так прошло два года, и вот Фернандо стал жертвой жестоких преследований — тогда-то я и услышала о вашем приезде в Андалусию.
Позавчера дон Иньиго и его дочь проехали по горам Сьерры. Вашему высочеству известно, что с ними произошло?
Дон Карлос, как всегда, смотрел какими-то невидящими глазами, но утвердительно кивнул головой.
— Следом за ними явились солдаты, — продолжала девушка, — они разогнали людей Фернандо и, чтобы не терять времени в погоне за ними с горы на гору, разожгли пожар в Сьерре и окружили нас огненным кольцом.
— Ты говоришь «нас», девушка?
— Да, говорю «нас», ваше высочество, ибо я была с ним: я уже сказала вам, что я живу его жизнью.
— Так что же произошло? — спросил король. — Атаман разбойников сдался, его захватили, заточили в тюрьму?
— Дон Фернандо в надежном месте, в пещере, завещанной мне матерью.