Сальвадор Дали. Божественный и многоликий
Шрифт:
Эти высказывания говорят о том, что художник всерьез размышлял о необходимости идеологической платформы, на которой сюрреализм в целом и его творчество в частности могли бы держаться крепко и уверенно долгие годы. В одном из писем Элюару он мечтает о создании «новой, антимистической, материалистической религии, основанной на прогрессе научного знания (особенно на новом понятии космоса, недоступном не только древним грекам, но и близкому по времени христианству), религии, способной заполнить вакуум, вызванный резким упадком метафизических идей нашей эры».
А в письме Бретону Дали говорил о необходимости специальной программы движения на тему политики. Нос великого
Но Бретон был всего лишь поэтом, да и другие его единомышленники и соратники не видели политических горизонтов, не сколачивали ступеней своей мифотворческой лестницы гвоздями социальных лозунгов, не рвались на политические трибуны. Когда Бретон в 20-е годы осознал, что его движение не только не делает бреши в буржуазном обществе, а является как бы острой приправой к столу аристократов, он стал предлагать сюрреалистическое меню социальным переворотчикам, коммунистам, и был убежден, что его варево вполне способно напитать духовные потребности нового класса, пролетариата. Но создатели нового строя не были склонны копаться в экскрементах и мазаться в либидозной слизи, что предлагали новоявленные революционеры от искусства, им было достаточно того, что они внушили веру в светлое будущее, где нет социального неравенства, и таким образом создали новую религию. И если большевики в России оседлали массу на уровне веры, то Гитлеру в Германии пришлось разбудить в народе еще и инстинкт.
А эта категория была одним из краеугольных камней сюрреализма. Поэтому понятен интерес Дали к Гитлеру, так возмутивший его коллег, живущих и мыслящих по принципу «кто не с нами, тот против нас». Узость мышления свойственна всякому сообществу, в целом толпе, где индивидуальное сознание уже не подчиняется самому себе, а исчезает полностью, — человек становится частичкой гигантского существа со своим собственным мозгом, управляемым уже не разумом, а инстинктом. Так вот, интерес Дали к фюреру был не только чисто художнический, он понял, в какой очень знакомой яме ковыряется оратор-маньяк, и пытался внушить тому же Бретону, что из Берлина идет очень уж знакомый запах, но узость мышления не позволила сюрреалистам осознать, как близки идеологии коммунистов и нацистов. И Дали с полным основанием мог «смеяться последним» в 1939 году, когда Германия и Россия подписали пакт о ненападении, увидев друг в друге не врагов, а идейно близких революционеров. Во всяком случае, интернационалист Сталин принял за чистую монету возможное объединение русского и немецкого социализма.
Но оставим эту тему. Завершилось первое пребывание Дали в Америке так называемым «Онирическим балом», куда приглашенные пришли в костюмах из своих сновидений — таково было условие устроителей. Организационные хлопоты взяли на себя Каресс Кросби и жена галериста Леви, а маэстро обустроил интерьер ресторана «Красный петух», где происходило действо. Декорации были сногсшибательными: над лестницей висела ванна с водой, готовая в любой момент опрокинуться, а из чрева муляжного быка с ободранной кожей неслись разухабистые звуки популярного в Америке джаза с дисков шести граммофонов.
По
«Вечерняя молитва» Милле преследовала, как наваждение, художника и здесь, в Америке. В «Тайной жизни» он пишет:
«Поэзия Нью-Йорка стара и яростна, как мир. Она все та же. И своей первобытной силой она обязана той же содрогающейся в бреду живой плоти, что порождает всякую поэзию, — земному бытию. Передо мной был «Вечерний звон» Милле третичного периода: сонм склоненных фигур, замерших в напряженном ожидании соития». Текст сопровождается рисунком, где небоскребы изображены в позах персонажей из «Вечерней молитвы».
Кстати, у Лорки, побывавшего в Нью-Йорке ранее, осталось другое впечатление от этого города. В интервью 1933 года он говорит о нем: «Бесчеловечная архитектура, бешеный ритм, геометрия и тревога». И в стихотворении «Пляска смерти» пророчествует:
Знайте, кобры будут шипеть на последних этажах небоскребов, чертополох и крапива будут дрожать на улицах и балконах, биржа превратится в груду камней, поросших мхом, придут лианы вслед за огнем ружей, и очень скоро, очень скоро, очень скоро, о Уолл-стрит!Возвращались домой супруги в хорошем настроении. Большая половина работ была распродана, и по очень хорошей цене (американцы не любят торговаться).
Приезд в Европу ознаменовался двумя важными событиями: встречей с Лоркой после семилетнего перерыва и примирением с отцом, в душе которого в то время соревновались гордость успехами сына в Америке и неизжитое чувство горькой обиды на непочтительного отпрыска, публично оскорбившего родителей и связавшегося с замужней женщиной. Но теперь Сальвадор женился на Гале, а не жил с нею в блуде, и это смягчало сердце старика, позволяло сорвать старые болячки с затянувшейся душевной раны. Примирению способствовал и дядя Рафаэль, также внушавший старику, что сын, дескать, по молодости согрешил, а теперь он известный человек, гордость Каталонии и так далее.
Нотариус согласился на встречу с сыном. Она состоялась в марте 1935 года в Кадакесе, где были, конечно, объятия, слезы и долгие разговоры.
В сентябре того же года в Барселоне происходит встреча с Лоркой. Они были так обрадованы друг другом, так взволнованы и заряжены ностальгией по ушедшей юности, что не могли наговориться. Лорка даже не пошел на свой творческий вечер, и поклонники его таланта напрасно ждали поэта, укатившего с другом юности на море. Они словно вновь оказались в своем прошлом и строили планы совместной работы в театре.