Сальватор
Шрифт:
Петрус покачал головой и, словно в ответ на собственные мысли, произнес:
— Нет, нет, все что угодно, только не Сальватор!
Правда, он сейчас же прибавил:
— Все что угодно, лишь бы не потерять Регину!..
В это самое мгновение в мастерскую вошел новый посетитель.
Поскольку этот новый посетитель призван сыграть в последующих сценах важную роль, мы просим позволения читателей оставить Петруса с его мрачными мыслями и бросить взгляд на вновь прибывшего.
Это был человек лет сорока восьми-пятидесяти,
На голове — шапка рыжих вьющихся волос; странным контрастом их цвету были черные как смоль щетинистые брови, густые и жесткие.
Длинные бакенбарды, рыжевато-каштановые с проседью, почти сходились у него на шее.
В целом лицо у незнакомца было открытое, пожалуй, грубоватое, но совсем не злое.
Напротив, не сходившая с его губ улыбка выдавала в нем добродушного весельчака, внешне грубоватого, но в глубине души мягкого и славного.
При первом взгляде на него не хотелось иметь с ним дело.
При втором взгляде хотелось подать ему руку, настолько веселое выражение этого лица внушало симпатию.
Мы уже упоминали о его возрасте.
Этот возраст как бы подтверждала довольно глубокая двойная морщинка на переносице.
Что же касается рода занятий, определить его было нетрудно сразу по нескольким признакам.
Прежде всего, раскачивающаяся походка выдавала в нем моряка, долгое время проведшего на море; даже когда моряки оказываются на суше, они и здесь ходят, широко расставляя ноги; так сыновья Нептуна (как сказал бы член Французской академии) борются обычно с бортовой и килевой качкой.
Но даже если бы не походка, любопытные могли догадаться о том, что перед ними моряк, по не менее заметному признаку.
У незнакомца были продеты в уши два золотых якорька.
Одет он был довольно изысканно, хотя даже людям непритязательным его наряд мог показаться отчасти двусмысленным.
Он состоял из синего редингота с металлическими пуговицами, довольно открытого, так что был виден бархатный жилет с толстой золотой цепью.
На незнакомце были широкие панталоны со складками, обуженные в голенищах и известные в те времена как «казачки».
Сапоги же, в отличие от сужающихся панталон, расширялись под ними, обрисовывая очертания ноги, которую природа в своей материнской прозорливости создала, видимо, такой, чтобы та могла поддерживать своего владельца в равновесии среди самых своенравных всплесков разбушевавшегося океана.
Его красное лицо выделялось на фоне белого галстука, повязанного под широким воротником, напоминая букет маков в белой обертке.
Косынка в красную и зеленую клетку, повязанная вокруг шеи морским узлом, и черная фетровая шляпа с широкими полями и длинным ворсом дополняли его костюм.
Прибавим, что он держал в руке огромную трость, приобретенную им, несомненно, в Восточной или Западной Индии, где растет удивительный тростник. Очевидно, в
Что могло привлечь на распродажу картин этого необыкновенного господина?
Если бы Петрус был художником-маринистом, посещение какого-нибудь богатого моряка в отставке, желающего иметь коллекцию марин, не вызывало бы удивления.
Но моряк в мастерской исторического, даже скорее жанрового художника не мог не вызвать удивления у истинных любителей.
Вот почему появление моряка в мастерской привлекло к себе внимание присутствовавших, до тех пор занятых исключительно картинами.
Он же, не смущаясь, остановился посреди лестницы, бросил вокруг испытующий взгляд, вынул из кармана чехол, из чехла — очки с золотыми дужками, водрузил их на нос и пошел прямо к картине Шардена, привлекшей, казалось, его особое внимание, как только он ее заметил.
На картине была изображена хозяйка, чистившая овощи, которые она сейчас опустит в котелок.
Огонь, котелок, овощи были написаны так правдоподобно, что моряк при виде котелка, крышка которого лежала на печи, громко воскликнул, поднеся нос к полотну и шумно вдохнув воздух:
— Гм-гм!
Он прищелкнул языком и продолжал:
— Бульон так и просится в рот.
Потом поднял левую руку и восхищенно произнес:
— Превосходно! Просто прекрасно!
Говорил он так громко, словно находился в мастерской один.
Несколько посетителей, разделявшие мнение вновь прибывшего о полотне Шардена, подошли поближе, а те, кто думали иначе, напротив, отдалились.
После долгого и тщательного осмотра картины, во время которого моряк то поднимал, то опускал очки, он наконец отошел с видимым сожалением и, заметив одну из первых марин Гюдена, произнес:
— Ну и ну! Вода как настоящая! Подойдем поближе!
Он в самом деле приблизился к картине, почти касаясь носом полотна.
— Да, тысяча чертей и преисподняя! — выкрикнул он. — Это вода, и не простая, а соленая… Чья же это картина?
— Одного молодого человека, сударь, одного молодого человека, — сообщил пожилой господин, с наслаждением нюхавший табак перед мариной, которой любовался моряк.
— Гюден, — подхватил он, прочтя на картине подпись. — Я, кажется, слышал это имя в Америке, но впервые вижу работу этого мастера. Хоть вы и говорите, что он еще молод, на мой взгляд тот, кто написал эту шлюпку и эту волну — настоящий мастер. Мне, правда, не очень нравятся матросы, которые в нее садятся, но нельзя же все делать в совершенстве! Ну, посмотрим, посмотрим.