Сальватор
Шрифт:
Он негромко постучал в дверь, не желая беспокоить крестного, если тот успел заснуть. Но тот не спал, или у него был чуткий сон: едва раздались три удара с равными промежутками, капитан отозвался мощным баритоном:
— Войдите!
Капитан уже лежал в постели; его голову обвивал платок, завязанный на шее.
Очевидно, таким образом капитан придавал волосам и бороде необходимую форму.
В руке он держал томик, взятый из книжного шкафа, и, похоже, наслаждался чтением.
Петрус украдкой взглянул на книгу, желая составить себе представление о литературных вкусах крестного
Пьер Берто читал басни Лафонтена.
— А, вы уже легли, дорогой крестный? — спросил Петрус.
— Да, — отвечал тот. — Еще как лег, крестничек!
— Кровать удобная?
— Нет.
— Как нет?!
— Мы, старые морские волки, привыкли спать на жестком, и здесь для меня, признаться, пожалуй мягковато, но я привыкну! Ко всему человек привыкает, даже к хорошему.
Петрус отметил про себя, что его крестный слишком часто, может быть, повторяет: «Мы, старые морские волки».
Впрочем, в своей речи Пьер Берто был, как могли заметить читатели, весьма сдержан в других чисто морских выражениях, и Петрус решил — по правде говоря, вполне справедливо — не обращать внимания на это присловье, искупавшееся многими прекрасными качествами капитана.
Отогнав от себя эту мысль, он спросил:
— Вам ничего больше не нужно?
— Абсолютно ничего. Даже каюта на флагманском корабле вряд ли обставлена лучше, чем эта твоя холостяцкая квартира; я чувствую, что помолодел лет на двадцать.
— Желаю вам, дорогой крестный, — засмеялся Петрус, — молодеть хоть до конца своих дней!
— Теперь, вкусив новой жизни, я не откажусь от этого, хотя мы, старые морские волки, любим разнообразие.
Петрус не сдержался и слегка поморщился.
— A-а, мое присловье «мы, старые морские волки». Не волнуйся, я исправлюсь.
— Да что вы, крестный, вы вправе говорить как вам вздумается!
— Нет, нет, я знаю свои недостатки! Ты не первый упрекаешь меня за это.
— Напротив, я вас абсолютно ни в чем не упрекаю.
— Мальчик мой! Человек, привыкший за сутки определять по небу приближение бури, замечает малейшее облачко. Еще раз повторяю: не волнуйся, с этой минуты я за собой слежу, особенно при посторонних.
— Мне, право, неловко…
— Отчего же? Оттого что твой крестный, хоть он капитан и хвастается этим, остался всего-навсего неотесанным матросом? Впрочем, сердце у него доброе, у тебя еще будет случай в этом убедиться, слышишь, крестник?.. А теперь ступай спать. Завтра еще будет день, и мы поговорим о твоих делах… А признайся: ты никак не ожидал, что твой крестный явится к тебе сегодня утром на галионе?
— Как видите, я потрясен, ослеплен, очарован. Честно говоря, если бы я не видел вас сейчас перед собой, я бы решил, что мне все пригрезилось.
— Вот видишь! — без тени гордости сказал капитан.
Он понурился и задумчиво, тоном глубокой меланхолии произнес:
— Можешь мне не верить, крестник, но я предпочел бы иметь хоть какой-нибудь талант или — раз уж я разоткровенничался, позволю себе помечтать о невозможном — такой талант, как у тебя, чем владеть несметными богатствами. Когда я думаю об этом огромном
Указав на книгу, лежавшую на ночном столике, он процитировал:
В величье, в золоте счастливой нет судьбы! Два эти божества ответят на мольбы Лишь благом временным и радостью тревожной. [36]— Гм-гм! — обронил Петрус, давая понять, что готов поспорить с капитаном.
— Гм-гм! — повторил с той же интонацией Пьер Берто. — Да если бы я тебя не нашел, я бы точно запутался. Я не знал, что делать со своими деньгами. Учредил бы, несомненно, какое-нибудь богоугодное заведение, какой-нибудь приют для моряков-калек или королей-изгнанников, но, к счастью, обрел тебя и могу повторить вслед за Орестом:
36
Лафонтен, «Филемон и Бавкида». — Перевод Г. Адлера.
Ну, теперь иди спать!
— Придется вам подчиниться, и даже от чистого сердца, потому что завтра мне надо встать пораньше: распродажа назначена на воскресенье, и мне необходимо предупредить оценщика, иначе в субботу он все отсюда вывезет.
— Что вывезет?
— Мебель.
— Мебель! — повторил капитан.
— О, не беспокойтесь, — рассмеялся Петрус, — ваши комнаты останутся в неприкосновенности.
37
Расин, «Андромаха», I, 1. — Перевод Г. Адлера.
— Это не имеет значения. Вывезти твою мебель, мальчик мой! — нахмурился капитан. — Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь, пусть даже этот тупой оценщик, забрать что-либо без моего позволения! Тысяча чертей и преисподняя! Я сделаю хорошую парусину из его шкуры!
— Вам не придется брать на себя этот труд, крестный.
— Да это был бы не труд, а удовольствие. Ну, спокойной ночи, и до завтра! Не удивляйся, если я тебя разбужу: мы, старые морские… — Ну вот, опять это присловье! Моряки обычно поднимаются засветло. Обними меня и ступай к себе.
Петрус послушался. Он горячо обнял капитана и поднялся к себе.
Не стоит и говорить, что ему всю ночь снились Потоси, Голконда, Эльдорадо.
Во сне, или, точнее, в первой его половине, капитан представлялся Петрусу в сверкающем облаке как дух алмазных копей и золотых жил!
Так, в восхитительных, феерических видениях, прошла первая половина ночи, похожая на прихотливую арабскую сказку; но над всей этой фантасмагорией на ярком небе сияла звезда, это была Регина, и, перебирая ее волосы, Петрус играл, будто сияющими цветами, бриллиантами обеих Индий.