Сальватор
Шрифт:
После того как все условия были обсуждены, дело пошло без затруднений.
Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.
Людовику он был глубоко неприятен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галля и Лафатера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и лобных буграх прямой связи с тем, что он говорил. А может быть душа доктора была переполнена чистыми чувствами, и разговор капитана, бывалого грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.
Жан Робер, предававшийся всякого рода фантазиям,
Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить его не мог.
Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было облагодетельствовать крестника.
Отметим, однако, что некоторые любимые выражения капитана, особенно о морском волке, оскорбляли его слух.
В целом, как видит читатель, капитан не вызывал у молодых людей безусловной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу, расположенным к нему всей душой, оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным человеком, как капитан Пьер Берто Монтобан, который, казалось, был таким простодушным, всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.
Однако по некоторым случайно вырывавшимся у него словам можно было судить о том, что человек он пресыщенный: ничего не любит и ни во что не верит. Временами жизнерадостный, он в иные минуты вдруг напоминал распорядителя на похоронах. Он весь как бы состоял из самых разнородных элементов, представляя собой необъяснимую смесь самых блестящих качеств и гнусных пороков, благороднейших чувств и низменнейших страстей; в чем-то он проявлял себя знатоком, как мы говорили, вплоть до педантизма, а в других вопросах демонстрировал крайнее невежество. Он прекрасно рассуждал о живописи, но не умел нарисовать даже ухо; великолепно говорил о музыке, хотя не знал ни единой ноты. Однажды утром он попросил, чтобы вечером ему прочли «Гвельфов и гибеллинов», и после чтения указал Жару Роберу на главный недостаток драмы; замечание его было настолько верно и точно, что тот спросил:
— Уж не с собратом ли по перу я имею честь говорить?
— Самое большее — с жаждущим им стать, — скромно ответил капитан, — хотя я мог бы претендовать на свою долю в авторстве нескольких трагедий, поставленных в конце прошлого века; например, трагедия «Женевьева Брабантская», впервые поставленная в театре Одеон четырнадцатого брюмера шестого года Республики, написана мной в соавторстве с гражданином Сесилем.
Так прошла неделя. Капитана сводили во все театры Парижа, пригласили на прогулку в Булонский лес, где он показал себя умелым наездником, придумывали для него всевозможные развлечения, и капитан, тронутый до слез, намекнул Петрусу, что в ближайшее время двое его друзей получат кое-что в знак его признательности и дружбы.
VII
ОТДЕЛЬНЫЕ КАБИНЕТЫ
В воскресенье, когда должен был состояться первый сеанс с маленькой Пчелкой, Петрус был в мастерской в восемь часов утра, хотя посетительницы ожидались к полудню.
В десять часов он послал спросить у капитана, не хочет ли тот с ним позавтракать.
Но
Петрус принял это сообщение с облегчением.
Он боялся встречи Регины с капитаном.
Если такие натуры, как Людовик, Жан Робер и он сам, испытывали порой неприязнь к этому человеку, то как его восприняла бы аристократка Регина?
Теперь, казалось ему, он скорее признался бы в том, что разорен и вынужден продать свои вещи, чем рассказал бы о том, что может унаследовать четыре миллиона от крестного.
И он приказал Жану: если этот самый крестный вернется, когда Регина еще будет находиться в мастерской, сказать капитану, что у Петруса сеанс.
Приняв эти меры предосторожности, он начал завтрак, не сводя взгляда с часов.
В одиннадцать часов он как можно медленнее стал готовить палитру.
В половине двенадцатого стал набрасывать мелком композицию на полотне.
В полдень у дома остановилась карета.
Петрус отложил палитру на стул и выбежал на площадку лестницы.
С первого же дня ему сопутствовала удача.
Пчелка приехала в сопровождении одной Регины.
Как мы уже говорили, Регина решила начать сеансы в воскресенье.
Маркиза де Латурнель сочла невозможным пропустить мессу с певчими в своей приходской церкви Сен-Жермен-де-Пре.
Так что на этот раз Регина сопровождала Пчелку одна.
А Пчелка радостно бросилась навстречу своему другу Петрусу.
Она так давно его не видела!
Регина подала художнику руку.
Петрус взял ее руку, и, отогнув губами край перчатки, с нежностью припал к ней, в то же время шепча едва слышно слова любви, переполнявшие его душу.
Потом он показал гостьям свои приготовления.
Регина полностью одобрила композицию.
Пчелка была очарована цветами, которые она должна была держать в руках.
Накануне Петрус скупил редкие цветы, опустошив оранжереи Люксембургского дворца и Ботанического сада.
Сеанс начался.
Работа над портретом Регины была радостью.
Работа над портретом Пчелки пьянила его!
Тогда Регина была моделью.
Теперь она выступала в роли советчицы.
На этом основании она могла подходить к Петрусу, касаться его плеча, исчезать вместе с ним за полотном.
В эти короткие, но яркие, словно вспышки молнии, мгновения девушка касалась своими волосами лица Петруса; ее глаза говорили ему о чудесном мире любви; а ласковое дыхание ее губ, которое смогло бы вернуть жизнь даже умирающему Петрусу, сейчас возносило его до небес.
После того как Регина высказывала ему свой совет, Петрус вновь принимался за работу; рука его дрожала, он не сводил глаз с Регины.
Да и зачем ему было смотреть на Пчелку? Он мог бы нарисовать ее с закрытыми глазами.
Кроме того, надо было что-то говорить, не потому что влюбленные испытывали в этом необходимость: они могли бы хоть целую вечность смотреть друг на друга и улыбаться, их взгляды и улыбки были красноречивее слов.
Однако говорить надо было.
Петрус стал рассказывать об исчезновении Рождественской Розы, отчаянии Людовика, обещании Сальватора отыскать девочку, а также о странной клятве Людовика жениться на ней даже в том случае, если она окажется богата!