Сам о себе
Шрифт:
Это было тем более грустно, что я, как и все советские художники, забочусь и тревожусь о судьбах советского искусства, живу одними чувствами и мыслями со своим народом. Наши замыслы и свершения органически слиты с установками ведущей и руководящей идейной силы нашего общества – Коммунистической партии.
В то время, когда я работал над Акимом во «Власти тьмы» с Б. И. Равенских и над Фомой Опискиным с Л. А. Волковым, я считал их лучшими режиссерами Малого театра того периода. Несмотря на большие различия между ними, и с тем и с другим я работал дружно, всецело отдаваясь работе, чрезвычайно уважая особенности каждого. Я старался смягчить их противоречия друг с другом и способствовать любому контакту между ними. На мой взгляд, каждый из них был очень ценен для Малого театра.
Не мне за этих талантливых режиссеров объяснять причины их отхода от Малого театра. В основе, как мне кажется, лежало отсутствие спокойных творческих условий. Но я в то время как-то не вполне еще осознавал возникшие трудности. Самым дорогим для меня тогда было отношение ко мне коллектива. Чуть ли не единогласно я был избран в выбираемый в то время художественный совет, в дальнейшем был и членом режиссерско-художественной коллегии театра и даже на какое-то короткое время ее председателем.
Новые творческие перспективы манили меня. Я и не подозревал, какие испытания и трудности встретятся еще мне впереди.
Глава XXXV
Любовь коллектива я ощущал не только в дружном избрании меня в художественный совет. На репетициях, в работе, в кулуарах после репетиции я часто делился, в особенности с молодежью, своими советами, своими замечаниями. Я стал предлагать иной раз свои решения и, по сути дела, даже выправлять целые сцены. Режиссеров, как я уже писал, у нас было мало, и целый ряд товарищей, а молодежь в особенности, стали тянуться ко мне за советами и помощью. Я стал замечать, что эта работа доставляет и мне и товарищам большое удовлетворение.
Так как я примерно к этому времени сделал на радио постановку спектакля «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», которая была хорошо оценена, то вдруг я почувствовал некоторый интерес к режиссерской работе.
В радиопостановке кроме работы с актерами меня увлекла и чисто режиссерская работа, касавшаяся ритма, общей атмосферы этого спектакля, использования музыки Гавриила Попова, написанной специально для этой инсценировки. Увлекательность работы заключалась в сочетании музыки с гоголевским текстом в самых разнообразных вариантах, в поисках лучшего ее воздействия. Но самое решение заняться режиссурой пришло не сразу. Правда, была попытка, заключавшаяся в моем предложении поставить силами молодежи в филиале театра «Баню» Маяковского. Для этого у меня даже созрело довольно любопытное решение использовать двойника Победоносикова: показать сценического Победоносикова в пьесе и одновременно тут же отрицающего возможность его существования Победоносикова в публике.
В то время Маяковского со времен Мейерхольда нигде еще не ставили, и мне казалось, что при двояком отношении к Маяковскому, как драматургу, он все же достоин, как лучший советский поэт, воплощения его хотя бы в экспериментальном порядке в филиале академического театра. Мне казалось, что наш классик Маяковский имеет право на место в современном академическом театре, хотя бы в порядке пробы. От этого предложения просто отмахнулись. То, что Маяковский был признан неподходящим для Малого театра, трудно было понять. Но можно. И я постарался понять. Во всяком случае, я не очень настаивал,
Но вот, перечитывая бессмертное произведение Теккерея «Ярмарку тщеславия», которое у нас, кстати, не очень широко знают, на первых страницах вновь столкнувшись с кукольником и его представлением читателю своих героев-кукол, я подумал, что сам автор дает повод к мысли об инсценировке романа. Он сам уже во вступлении к роману облекает его в форму некоего кукольного представления, где герои-куклы далеко не всегда вольны в своих действиях и поступках и где житейская суета сует сопутствует историческим событиям и правит жизненными коллизиями, действующих лиц, которые, по мысли автора, являются лишь марионетками в водовороте страстей, призрачного счастья и лихорадочной власти золота.
Весьма приблизительно, вместе с моей женой Татьяной Александровной Еремеевой (Битрих), я начал думать и мечтать об инсценировке. Примерно около года ушло на кропотливую работу по определению и выяснению главных и необходимых событий, главных линий романа, которые могли бы составить, по крайней мере, четыре-пять спектаклей вместо одного, длительностью никак не более трех с половиной-четырех часов. Было жаль великолепного материала, который нужно было безжалостно выбрасывать, сокращать и в то же время охватить весь роман. Надо было выискивать из этого материала текст для необходимых по инсценировке сцен и диалогов, суждений и монологов кукольника, ставшего в инсценировке стержнем, разъяснителем и философским толкователем всего романа. Самым трудным было включать в ткань Теккерея свой новый текст, делая это незаметно, тактично, во всяком случае, «на уровне Теккерея», не выбиваясь из стиля автора. В первом, более или менее собранном и явно перегруженном варианте оказывалось 140–150 страниц текста, то есть примерно на один час больше, чем это было терпимо для спектакля.
Прежде всего я решил проверить для нас, авторов, степень пригодности нашей работы. Было бы наивно дать эту работу на проверку в Малый театр, где я желал осуществить нашу инсценировку. Можно было сразу запутаться в сумбуре разноязычных мнений, в реальной нужности или ненужности моей затеи, не увидеть настоящее в дебрях всяческой «дипломатии». Трудно самому судить о своей работе, да еще в особенности о работе, которую ты делал впервые и которой в театре никто и не ждал от тебя. Самый же факт участия в ней моей жены и артистки театра мог только усугубить сложность ситуации.
Чтобы ясней понять эти внутритеатральные сложности, я должен немного отвлечься и напомнить читателям, что жизнь моя в Малом театре за тридцать лет моей работы была вовсе не так проста. Конечно, в общем удача в Малом театре мне сопутствовала. Но я должен сказать, что я все эти тридцать лет держал бесконечные экзамены и преодолевал немалые препятствия.
Самый дебют мой в Хлестакове был встречен неодинаково. Справедливость обязывает сказать, что самые мною уважаемые, талантливые и могучие корифеи Малого театра в лице В. Н. Пашенной и П. М. Садовского отнеслись отрицательно к моему дебюту. Это было для меня очень тяжело, так как я всегда относился к ним как к самым замечательным представителям искусства Малого театра. Мое чувство к ним как к художникам было непоколебимо. Во время дальнейшей работы с ними они увидели, что я исповедую в основе тот же символ веры и любви к реалистическому искусству Малого театра, что и они. Именно на этой основе (и если внимательно подумать, то это довольно примечательно), именно с ними у меня возникла большая, искренняя дружба. Пожалуй, даже больше, – любовь художника к художнику и человека к человеку. Уже через несколько лет после моего поступления в Малый театр они стали для меня самыми близкими старшими товарищами и друзьями.
И теперь вижу, что самый трудный, самый важный экзамен я держал перед ними. Перед настоящим Малым театром в их лице.
Когда мне пришлось играть Чеснока в «В степях Украины», то раздались голоса в театре: ну какой же он председатель колхоза, какой же он крестьянин, бывший буденовец. Аркашка, Шмага – вот его дело. Надо было выдержать и этот экзамен перед другими товарищами.
И снова: академик Картавин. Тут уж и руководящие товарищи, узнав о распределении ролей, помогали скептикам. Все хорошо, и пьеса как будто ничего, но академик – Ильинский. Это напрасно.