Сам о себе
Шрифт:
Вместе с гимназическими товарищами во главе с тем же Николаем Хрущевым мы заранее запаслись билетам, и и отправились в «Летучую мышь».
Войдя в таинственный подъезд самого высокого в то время в Москве дома Нирнзее, мы по обитому мягким бобриком спуску сошли мимо громадного железного фонаря с выкованной на нем распростертой летучей мышью в подвал здания и, раздевшись у входной двери, встретились с толстым и добродушным господином, облаченным в безукоризненно сшитый смокинг. Круглое, как луна, лицо добродушно улыбалось входившей публике. Господин весело и шутливо всех нас приветствовал, направляя входивших в оригинальные и со вкусом обставленные фойе, в которых старинная мебель, люстры и чугунные фонари перемешивались с ультрасовременными картинами, красочными эскизами декораций
В зрительном зале стояли длинные узкие полированные столы, не покрытые скатертями. Мы заказали себе какую-то скромную еду, как, впрочем, и большинство присутствующих. В ложе заиграл маленький, но удивительно приятный и особенный оркестр. Занавес с ручными аппликациями из гирлянд роз и лукавых сатиров озарился светом рампы и выносных софитов, меняя краски выпуклых аппликаций. У занавеса появился тот же Балиев, который запросто, легко начал говорить с публикой.
«Конферансье». Какой скорлупой пошлости обросло это слово. До сей поры сохранились еще самодовольные, наглые «ведущие»... При этом слове я теперь всегда вспоминаю классического конферансье из образцовского «Необыкновенного концерта» – великолепную смесь пошляков, ведущих концерты, похожего на всех и ни на кого в отдельности. Вы такого видели совсем недавно где-то. Только не можете вспомнить, кто же это. Великолепная сатира Образцова!
Сейчас мне хочется припомнить время, когда первый конферансье в России – Балиев – не нес той шелухи пошлости, которой обросло это слово. Разговор свой он вел просто и непринужденно, подчас что-либо спрашивал у сидящих в зале. И те отвечали. Правда, иногда робко. Но иногда и Балиева сажали в калошу. Так, на нашем утреннике отличился тот же Коля Хрущев, который, не растерявшись, сострил в ответ Балиеву так, что был награжден аплодисментами зрителей и понес эту славу с собой в гимназию. Зрители так же непринужденно задавали иногда вопросы Балиеву, и тот почти всегда остроумно отвечал экспромтом, чем и был знаменит в театральной Москве. Таким образом, конферанс его не был выучен и приготовлен заранее. Конечно, некоторые заготовки на ряд программ он делал, но стиль, смысл и характер его роли конферансье были импровизацией. Если же он дважды или трижды повторял свою остроту, публика осуждала его и говорила, что «Балиев повторяется». Это объяснялось еще тем, что его остроты переходили в Москве из уст в уста.
Выходец из Московского Художественного театра, сам актер, игравший ряд ролей в этом театре, Балиев обладал и его скромной простотой и незаурядным вкусом.
Театр «Летучая мышь» вырос из «капустников» Художественного театра, который дышал творческим изобилием и оплодотворил театральное искусство на долгие годы. Актеры Художественного театра, в том числе Балиев, Москвин, Грибунин и другие, находили время для шутливых представлений, пародий и импровизаций для своих же товарищей и для избранной публики. В дальнейшем стиль «капустников» уже перестал удовлетворять главного инициатора этих представлений, предприимчивого и вместе с тем взыскательного Балиева, и он создал свой театр, где начал ставить классические инсценировки и художественные миниатюры... Много было изобретательности, вкуса и разнообразных неожиданностей в его театре.
Так, например, на утреннике мы посмотрели инсценированную «Шинель» Гоголя, которая занимала основное место в программе. Мы увидели инсценировку стихотворения в прозе Тургенева «Как хороши, как свежи были розы», текст которого читался актером у запорошенного снегом окна. Были в программе и «оживающий фарфор», и кустарная заводная игрушка «Катенька», танцевавшая старинную польку, и ожившие «малявинские бабы», и потешный лубок (по-видимому, дань войне) под названием «Как ныне сбирается вещий Олег», с просунутыми в декорации головами и руками, на которых были
Все эти «номера», и веселые и серьезные, были по своему качеству и вкусу на уровне Художественного театра.
Я уже слышу голоса читателей, которые скажут: «Ну вот, здравствуйте! Эпатирование буржуазии, искусство для пищеварения богачей преподносится нам как нечто положительное и захваливается безмерно и бестактно». Да, доля истины в этих словах имеется. Было и эпатирование, было и пищеварение. И запах-то в театре был свой, особенный – смесь ароматов театра, кулис и изысканной кухни. Но было еще и главное: особенное, неповторимое лицо театра. Театра, в котором можно было познакомиться с рядом экспериментов по инсценировкам произведений наших классиков, экспериментов интересных и в основном удачных. Можно было увидеть инсценированные рассказы Чехова, в которых особенно блистал талант Б. С. Борисова. Инсценировки эти ставились тщательно и художественно оформлялись. Как далеки они были от некоторых эстрадных, поныне бытующих «скетчеобразных» инсценировок с дежурными графином, цилиндром и букетом цветов в виде реквизита!
Там же можно было послушать несколько одноактных и двухактных оперетт Оффенбаха («Песенка Фортунио», «Свадьба при фонарях») с талантливым Н. Л. Коноваловым, там впервые в «Серенаде Вакха» прозвучал голос В. В. Барсовой, которая начинала свою сценическую карьеру в этом театре.
Там особенно ярко проявилось дарование В. А. Рябцева, постановщика и балетмейстера. Образы, запечатлевшиеся у меня на всю жизнь, создал В. А. Подгорный в ролях Хана (инсценировка сказки Горького «Мать»), Акакия Акакиевича («Шинель» Гоголя) и Ивана Ивановича в «Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем». А бесподобный Иван Никифорович – Борин! Здесь было чему поучиться.
Наше гимназическое внимание привлек остроумный и оригинальный номер. Назывался он «Персонажи «Ревизора», не появляющиеся на сцене».
На специальных подмостках демонстрировались «две необыкновенные крысы», которые снились городничему, «черные, неестественной величины». «Пришли»... (крысы появляются на сцене), «понюхали»... (крысы нюхали воздух) и «пошли»... (крысы удалялись). Затем показывались: дородный мужчина со скрипкой в руках – «Иван Кириллович очень потолстел и все играет на скрипке»; собачонка, которой хотел «попотчевать» городничего Аммос Федорович, – «родная сестра тому кобелю, которого вы знаете...»; «департаментский сторож Михеев, который все пьет горькую...»; младенец трактирщика Власа – «у него жена три недели назад тому родила...», «и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир...» У младенца было вполне соответственное тексту личико. И, наконец, горничная, которую вспоминает Осип. «Иной раз горничная заглянет такая... Фу, фу, фу!»
Много было в программах «Летучей мыши» остроумной, неожиданной, свежей выдумки и оригинальных находок.
И невольно хочется высказать сожаление, что подобный театр, да и сама разновидность театров малых форм – театр художественной миниатюры, который легко и непринужденно воспитывал хороший вкус, в котором звучала чудесная старинная музыка и воскресали водевили и забытые романсы, театр, который заставлял угадывать неисчерпаемые возможности, таящиеся в театральном искусстве, будил творческую фантазию, – почти перестал существовать в настоящее время. Почему эта театральная ветвь, наиболее художественная и интересная в семье так называемого театрального искусства малых форм, завяла и исчезла?
Я не только жалею об этом типе театров, но мне хочется поставить вопрос о возрождении их. Без сомнения, они были бы любимы народом.
Сейчас много говорят и пишут о театре эстрады, есть ряд талантливых коллективов, эстрадные номера объединяются единым названием и как бы включаются в определенную, единой темой связанную программу. Разве в этом дело? Почему отдельные номера надо нанизывать и порой насильственным образом вставлять в надуманную сюжетную канву всего представления?
Театры миниатюр типа «Летучей мыши», мне кажется, были наиболее совершенной художественной формой бесконечных разновидностей эстрады.