Сам
Шрифт:
— Что там душа? Труд — моя родина, мораль, судьба. Без детей можно обойтись. Ты был — и достаточно. Уматывайте. Еще четыреста касок.
— Будь прокляты они, ма.
— Не проклинай. На валюту идут. Самим пригодятся.
— Хочу повидать братьев, ма.
— Курнопа, ты отступник. Ладно, ты наведайся к братьям. Чернозуба к ним не подпускай.
Ковылко переминался с пятки на пятку. Сожаление в его глазах сменила оскорбленность.
— Зачем не подпускать?
— Теперь раскрылось! — закричала Каска. — Ненависть заставила
Мчалась Каска в гору бешеней самых выносливых гонщиков. И стремилось в будущее ее клиновидное от немыслимой истомы лицо.
Брели между штампами поникло. Никуда бы лучше не идти: рухнуть и умереть. Скорбно качал смоляной головой Ковылко. Плакал головорез номер один к удивлению штамповщиц, они считали его бессердечным.
К детскому дворцу шли стеклянной галереей. Арками изгибались от стены к стене лиловые глицинии. За исключением дней, когда находились в джунглях на термитных стрельбах, Курнопай не видел не то что цветов — травки. Теоретики воинского воспитания рекомендовали истреблять на территориях училищ любую растительность, вплоть до мхов. Считалось, что она, пробуждая в курсантах лирические эмоции, вместо цементирования характера разжижает его.
Хотя больше полумесяца провел на побережье, тоска о природе саднила в сердце. Грозди, родниковый аромат глициний сбилипотерянность Курнопая. Он бросился к цветопаду. Сунуть в цветопад лицо, надышаться до забвения. Перед этим мигом он вдруг подумал: «К чему надежды, если распад материнства?»
Собственное несовершенство человека, точно крик в каньоне, почти всегда пробуждает эхо. Несовершенство отзывается в нем завистью, обидой на себя, ущемленностью, унижением, поиском ложного оправдания, местью.
Ковылко был полон гордости за сына, достигшего бескровным путем принятия требований смолоцианщиков, захотелось и ему внушить Курнопаю, что отец у него тоже не лыком шит.
В начале антисонинового периода, когда завод перенесли на загородную площадку и понастроили вокруг новые цеха для видоизменения производственных результатов, нагрянул к ним держправ Болт Бух Грей.
Пока завод готовили к пуску, Чернозуб обучался в профессиональном центре на машиниста двересъемной машины. Его определили на коксовую батарею. Через неделю он, снявший узкую и высокую печную дверь и установивший вертикальную в дырочках ванну,через которую коксовыталкиватель выдавливает свежеиспеченный пирог,увидел четверку военных в больших чинах. Смогов не было, еще дозволялось включать пылесосы, газоулавливатели, разгонную вентиляцию. День народился солнечный, и все державные начальники шли ослепительно парадные.
По знаменитым рогам,лоснившимся с задором, он узнал Болт Бух
— Назад! Сгорите!
Они спокойно встали, кроме помощника держправа и телохранителя. Эти поваживали головами, как королевские кобры перед наскоком на врага.
Болт Бух Грей козырнул. Чернозуб снял шляпу, катанную из шерсти ламы, и поклонился. Вспоминая о поклоне, он страдал после от стыда, жмурясь покаянно и мыча так протяжно, будто звук мучительности исходил из самой глубины чрева.
— Вы достославный Чернозуб, чей сын головорез номер один Курнопай? — осведомился Болт Бух Грей.
Не вежливость ощутил за вопросом Чернозуб — расположение. Не показывая виду, что растрогался от интереса правителя, который возлюбил Курнопу, он утвердительно приспустил веки.
— Мечтал о знакомстве, гражданин Чернозуб. Наслышан о ваших достоинствах.
— Какие там достоинства?
— Не будем дебатировать. О ваших доблестях в труде, да умилит вас информация, я довел до великого САМОГО.
— Ха… Но, ну, не.
— Человеку моего положения необходимо верить.
— Я? Вам? Не.
— Курьез.
— Себе не всегда верю.
— Парадокс мною осмыслен. Весьма локален охват дел, зыбко самосознание личности. Ответственность гражданина сводится к ответственности за собственное «я». Мои дела — вся страна, моя ответственность за «я» самийского народа.
— Так-то оно так…
— Наслышан о вашей самовитости. Генерал-капитан Курнопай тоже строптив. Ваш ориентир — индивидуальное воззрение, то бишь субъективное. Учет всеобщих забот основан на объективности воззрений. Почему я глава народа Самии, державы, армии, религии, партии фермеров? Я сообразую персональное «я» с жизнью отечества и каждого индивидуума.
— Коли б так…
— Вы сомневаетесь, гражданин Чернозуб?
— Вы признали меня самовитым. Отсюдова мне-то без сумления ни в коем разе…
— Строптивцу, дабы он проникся мерилом объективности, присущей верховному вождю, необходимо пересадить «я».
— И мое «я» всех берет в учет.
— Ежели бы вам пересадить «я» Главного Правителя накануне самоубийства, тогда бы вы уяснили, каково «я» всеобщее. И не сомневались бы во мне.
— Плохо, что ль?
— Прекрасно.
— Откудова недовольство?
— Оттудова, в чьей системе моего влияния на Самию вы пока не разобрались.
— Подумакиваю… — промолвил Чернозуб, прикидывая, вылепить или не вылепить то, что просилось на язык, и вылепил, потому что помощник главсержа слишком старался делать страшно своими ловкими цвета жженого кофе глазами. — Подумакиваю… Самия пляшет под вашу сержантскую дудку.