Сама жизнь
Шрифт:
Главное – не это, а угол в темном храме, сломанные стрелы и плитка перед кафедральным собором.
Энеида
Самое прекрасное место в Вильнюсе -университетская библиотека. Конечно, и все остальное прекрасно, а такие библиотеки можно найти в Англии, но
что написала, то и написала. Лестнички, своды, бюст Лелевеля – в общем, сами понимаете (или нет). Я редко ходила туда, книги мне давали священники, потому и посчастливилось в 1960-е годы пройти худо-бедно что-то вроде католического университета; но сейчас речь о другом.
С 1980
Мне позвонил Сергей Сергеевич Аверинцев, чтобы сказать: «Нааташа, прочитайте, пожалуйста, статью про Вергилия». Статью написал Михаил Леонович Гаспаров; кажется, она была предисловием. Потому я и пошла в библиотеку.
76
С 1977 г. Томас Венцлова (ныне – профессор университета в Иллинойсе) живет в США. Ред.
Я читала: «…Он был человеком… поколения, которое отстрадало в римском аду еще одним сроком больше и теперь видело – или внушало себе, что видит, – проблеск спасения». «Этому тихому и замкнутому меланхолику ‹…› пришлось пережить, ни много ни мало, конец света»; «и если Рим все же не погиб, то лишь потому, что явился человек, поставивший общее благо выше личного и судьбу Рима выше собственной корысти»; «…Для Вергилия это примирение, прославленное IV эклогой, было первым случаем без боязни взглянуть в будущее… и, взглянув, он уже не отводил от него глаз».
Римом был мир, повисший тогда над бездной, а в нынешнем Риме Иоанн Павел II молился обо всех, особенно – о нас, пленниках Левиафана. Немного позже он посвятил Россию сердцу Божьей Матери.
Теперь этого не помнят. Удастся ли напомнить, чтобы люди хоть за что-то благодарили?
А насчет Энея – что же он провидел, что сделал? Рим был справедливо назван Вавилонской блудницей. Однако именно он создал ту Pax Romana, где смогло распространиться христианство. Блаженной весной 2005 года он действительно светился, мы видели это и сами, и на экране телевизора.
СОЛНЦЕ И СВЕТИЛА
Четверть века
С отцом Александром мы познакомились летом 1965 года (месяца не помню). Меня привез к нему Михаил Агурскии, тогда называвшийся Меликом. Жила я в Литве, в Москву только приезжала, и те, к кому я не успевала зайти, большей частью – немолодые вельможные дамы, неизменно обижались. Насколько они ожили, когда смогли сказать: «На отца Александра у вас хватает времени!»
Он мне рассказывал об их обидах. Как-то мы поджидали на станции идущие в разные стороны поезда, и произошел разговор, очень точно показывающий отца Александра. Между прочим, смеясь по другому поводу, он сказал, что NN и ее дочь ругательски меня ругают. Я завела: «О Господи, сколько я старалась!..», а он серьезно спросил: «Зачем вы старались? Чтобы им нравиться? Надеюсь, для того, чтобы их подбадривать. Это вышло, они подбодрились,
Странно начинать с таких вещей, но, мне кажется, я хоть немного покажу человека, совсем не похожего на миф о нем. Иногда стараются вспомнить, какой он был строгий, даже уставной – чтобы защитить от обвинений в либерализме. А нужно ли? Он ценил чужую свободу, легко отделяя ее от вседозволенности. Многие знают: он ценил милость до такой степени, что, если иначе нельзя, жертвовал ради нее истиной. Об этом мы когда-нибудь поговорим, а вот – его любовь к правде. Ничего не скажешь, все точно. Он учил к такому привыкать, словно воспитывал послушника.
Дамы не обманывались, для него я находила время. Помню, как осенью я приехала к нему после суда над Синявским, нет, скорее – после ареста. Очень было мерзко; но говорили мы о мышах. У нас в Литве была мышь, которую дети называли Рамуте. Сидим мы в Семхозе, он, как всегда, советует молиться, практически – без перерыва. Наверное, Иулиания Норичская смотрит с небес, радуясь, что он тоже знает сказанные ей слова Христа: «Все будет хорошо, все будет хорошо…». Тут появляется мышь. Отец дает ей крошек. Я спрашиваю, как он ее зовет, а он отвечает: «Я их всех попросту, по-гречески, Васями».
Если бы отец Александр был католическим монахом, ему пришлось бы взять девиз. Они бывают всякие, например: «Сила Моя в немощи совершается». Наверное, ему подошло бы лучше всего вот это: «All shall be well», или что-нибудь из 103-го псалма. Особенно любил он меховых зверей и всяких грызунов. Как-то мы узнали, что «опоссум» – это «белый зверек», и радовались, вспомнив, что белый кролик в «Гайавате» зовется «вабассо». Потом я прочитала в словаре, что это действительно то же самое слово.
(Когда отца уже не было на земле десять лет, я шла по Оксфорду с сыном наших общих, давно уехавших друзей. Грег, бывший Гриша, восхищался тем, что для Честертона мир и уютен, и причудлив. Тут мы остановились и оба сказали: «Как для отца Александра».)
Тем временем многое менялось. Кончались 1960-е годы, вместившие и убогие радости коллектива, и сердитую обособленность Муравьева, Сергеева, Бродского. Судить, хорошо ли время «оттепели», бессмысленно. По сравнению с тем, что было раньше, все покажется хорошим. Наверное, лучше всего было бы
рассказать о той поре в музыке или в каких-нибудь туманных стихах. Но, конечно, жизнь была советская, со всем издевательством над чужими и слабыми. Кто-то воспитывал в себе презрение, кто-то – бойкость, а наш отец просто жил. Позже, в 1990-1991 году, Ме-лик Агурский говорил мне, что Александр – классический шестидесятник. Я не совсем поняла, что он имел в виду, да и год был нечеловеческий, ровно между их кончинами, но думаю, и тогда, и всегда отец очень подходил ко времени, в которое был послан.
Честертон писал, что святой – противоядие против пороков своей эпохи. К отцу Александру это очень подходит. Тогда бытовала присказка: «Сноб или жлоб?». Под снобом понимали несоветского, под жлобом – уже органично живущего по-советски. Как было в реальности? Те, кто «смотрел сверху», уподоблялись жлобам невежливостью; те, кто дрожал в своей нише, были на грани сумасшествия. Наверное, только в фильмах молодые герои радовались еде, зверям, стихам, не замечая, где живут. Отец Александр прекрасно замечал, а указанным вещам – радовался, без допинга, без питья, без истерической взвинченности. Последние два слова кажутся смешными, когда речь идет о нем.