Сама жизнь
Шрифт:
Исайя Вавилонский
Утешайте, утешайте народ Мой… Ис40,1
Странным летом 1986 года стали преследовать отца Александра. Утром в храме – не в Деревне, а в Москве, он тогда просил ходить куда поближе – так вот, утром мне сказали, чтобы я прочитала статью в «Труде». Гадость, естественно, дикая. А кроме того, мы
больше года знали, что медно-глиняные ноги подкосились; как же так?
Тем же вечером или назавтра пошла я, кажется, в музей Пушкина, на доклад о «Пророке». Сижу, слушаю и получаю письмо от Женечки Березиной о той же самой статье. Начинаю рыться в сумке, нет ли там чего промыслительного – и пожалуйста, есть. Лежат
Не бойся, червь Иаков, малолюдный Израиль! Я – Господь Бог твой, держу тебя за правую руку, говорю тебе: не бойся, Я помогаю тебе.
А на обороте, тоже зеленым:
И до старости вашей Я Тот же буду, И до седины вашей Я буду носить вас, Я создал, буду носить, Поддерживать и охранять вас.
Стоит ли напоминать, что до июня 1988-го оставалось два года? Оба они прошли для отца Александра достаточно тихо, словно статьи и не было.
Фейхоа
Осенью 1987 года я попала в больницу с тяжелым приступом панкреатита. Надо сказать, это так больно, что французы придумали термин drame pancrea-tique. Меня положили под капельницу и закололи обезболивающими. Тем самым я пребывала в особом состоянии. Правда, молилась, но плохо замечала соседку по палате. Зато, без удивления, ощущала совершенно райский запах, напоминающий землянику. Вот как оно бывает, думала или скорее чувствовала я, припоминая сперва – Терезу-старшую, а потом -Симеона Нового Богослова. У Терезы о запахах ничего нет, у Симеона – не знаю, но что поделаешь, «мистический опыт».
На третий день оказалось, что пахнет странный плод фейхоа, ящик с которым стоит под кроватью у соседки. Кстати, была она гречанкой и звали ее Га-латея. Но это к делу не относится. Относится же -то, что отец Александр Мень весело смеялся. Он очень не любил мистических опытов такого рода.
Повесть о том, как Галя сперва захотела стать христианкой, а потом честно испугалась, тоже обрадовала его. Повлияло на нее, naturellement, Послание к Галатам. Она и не знала, что свобода обусловлена такими дикими требованиями. Из больницы мы обе вышли уже в декабре.
Покойный магистр
Году в 1970-м, а скорее – в начале 1971-го отец Александр спросил, не напишу ли я «магистерку». Гордо отказаться мешала простая деликатность; как-никак, самые достойные пастыри именно этим способом кормили свою семью (писал ли их сам о. Александр, я не знаю). Я пробормотала что-то вроде согласия, решив про себя посоветоваться с дотошными католиками. Вот она, reservatio mentalis [ 77 ] , за которую Чарльз Кингсли бранил кардинала Ньюмена! [ 78 ]
77
Reservatio mentalis – «утаивание в уме». Ты что-то говоришь, о чем-то умалчиваешь, а в самых плохих случаях имеешь в виду не совсем то, что сказал.
78
Чарльз Кингсли (1819-1875) – англиканский священник, известный писатель (многие читали его повесть «Водяные детки»). Одно время был духовником королевы Виктории; Джон Генри Ньюмен (1801-1890) – великий английский богослов, основатель так называемого «оксфордского движения». В1845 году принял католичество, позже стал кардиналом. Ответ Чарльзу Кингсли лег в основу его лучшей книги «Apologia pro vita sua» (1864).
наконец, я немного
Естественно, почти сразу я оказалась у отца Станислава, не столько дотошного, сколько серафического, как и подобает францисканцу. Поахав и, может быть, воскликнув по своему обыкновению: «Слава Иисусу Христу!», он ответил, что писать можно, даже нужно, поскольку:
будет честная работа о католичестве (замечу, что предложенная тема касалась энциклики Пия X);
работа – анонимная, что полезно для души;
я помогу человеку, с которого Бог не спросит, раз он такой простодушный;
Ободрившись, я стала писать, конечно – уже в Москве. Многих книг в городе не было, приходилось ездить в Лавру. Заметим, что все они были на иностранных языках, которых простодушный соискатель не знал. Материал оказался очень интересным, мало того – душеполезным мне, либералу (хотя и мракобесу). Гонимые модернисты получались не такими уж правильными, что, собственно говоря, можно было предугадать. Чтобы увеличить объем, да и для собственной радости, я щедро цитировала Ньюмена, которым мы (Муравьев, Аверинцев, трейдер) увлекались во второй половине 1960-х.
Зима кончилась, шли недели поста, я ездила к преподобному Сергию. На столе у меня лежало изображение св. Пия с алым кусочком его мантии. Лежит оно и сейчас, правда – с другими образками, в столике, но кусочек сам собой исчез.
После Пасхи состоялась защита. Знакомые из Лавры ехидно сообщили, что соискатель спутал Ньюмена с Ньютоном, а «английский» прочитал как «ан-тийский» и расшифровал как «антиохийский». Степень он получил; уехал туда, где она требовалась, и вскоре скончался.
Появилось и пятое оправдание – заплатил он ровно в десять раз меньше, чем обещал. Отец Станислав искренне радовался. Отец Александр при случае называл меня «покойным магистром». Позже в библиотеке был пожар, и диссертация сгорела.
Бог давал ему силы любить
Беседа для журнала «Континент»
–Наталья Леонидовна, Вы человек, воспитанный в церковной традиции и не были неофитом, когда впервые встретились с отцом Александром. Чем, как Вам показалось тогда, был необычен этот священник?
Впервые отца Александра я увидела в середине 1960-х, в Тарасовке. Нас почти сразу сблизил самиздат. Я дала отцу Александру накопившиеся в больших количествах переводы Честертона, и потом уже он бесперебойно стал их размножать (вокруг него группировался очень маленький кружок – всего несколько человек). Я жила в Литве, поэтому прихожанкой его не стала, но очень подружилась и, приезжая, каждый раз с ним виделась. Он был веселый, скромный, простой и чрезвычайно ортодоксальный: никакого «специального» впечатления на меня он не произвел. И я могу засвидетельствовать: милый, смиренный, разумный и исключительно традиционный церковный человек. Целиком обращенный к Богу. Прямо как в Библии. А как он был погружен в Ветхий Завет! Невероятно любил пророков. Он, конечно, сугубо антиохийский богослов: весь в иудейской традиции приходящих к Христу.
Это личные впечатления. А его книги?
Писать он стал в те же годы, но не придавал этому особого значения. Тексты свои держал за служебные, просветительские. И другими не считал. Делалось все невероятно быстро, так под руками и крутилось. Кто-то привозил какие-то книжки, отец Александр переводил. Если не владел языком – не
знал, допустим, итальянского или немецкого – ловил кого-нибудь, просил перевести. Кто какой язык знал, тот ему и читал, а он тут же записывал. Несмотря на «ликбез», эти книжки били наповал – если, конечно, ты хотел, чтоб тебя так било.