Самарская вольница
Шрифт:
– А ты, казацкий атаман, какого роду-племени? – бесстрашно ответил вопросом на вопрос стрелецкий командир, яростно потрясая обнаженной саблей. – И есть ли в твоей душе хоть малая доля понятия о чести, присяге и долге перед Отечеством? Молчишь? Должно, душа твоя пуста от таких святых понятий?
– Я есаул Яицкого войска Максим Бешеный. Слыхал о таковом? Прозвище не мимо сказано. Клади саблю, и жив будешь. Гляди, твои стрельцы кто побран в полон, а кто утек в кусты. Жаль будет такую красивую голову сечь саблей… Бабы тебя, должно, крепко любят, а?
– Не о бабах нам толковать,
Скрестились сабли, лихой звон, словно от соборных колоколов над городом, прошел над притихшей палубой паузка. Казаки и стрельцы походного атамана Рудакова стояли поодаль, соблюдая святой закон поединщиков, – кто кого и на чьей стороне Бог!
– Вот так! Вот так мы секем! – выкрикивал Данила Тарлыков и чертом вертелся перед Максимом, норовя неожиданным ударом хотя бы концом сабли задеть есаула. А тот спокойно стоял, словно дуб в безветрии на горбушке степного холма; стоял на одном месте, лишь переступал, поворачиваясь лицом к сотнику. Он вращал рукой туда-сюда, и всякий раз сабля сотника встречала четко поставленную саблю есаула – ни мимо свистнуть, к телу, ни рикошетом скользнуть к голове супротивника…
– Уморился аль еще попрыгаешь малость? – будто о каком пустяшном деле спросил Максим Бешеный, глядя с дикой усмешкой на раскрасневшегося и взмокшего от напряжения сотника.
– Максим, секи его, к лешему! – крикнул кто-то за спиной есаула. – Он двоих казаков поранил, чертяка!
– На то и бой! – хохотнул Максим Бешеный беззлобно. И вдруг дико ухнул филином. От неожиданности сотник Тарлыков вскрикнул – только один раз сделал выпад саблей казацкий есаул, и сотник оказался безоружным – его клинок со свистом пролетел над палубой и вонзился в откос берега, словно нарочно брошенный умелой рукой.
– Теперь уразумел, Данила, отчего у меня такое прозвище – Бешеный? – не меняя простецкого выражения лица, спросил Максим.
Сотник, постепенно бледнея, проходил азарт поединка, где надежда на успех была у каждого половина на половину, а теперь в спину и в затылок дохнуло могильным холодом, силясь улыбнуться, развел руками, сказал с полупоклоном:
– Да-а, силен ты, есаул… – выдохнул сотник и, собрав остатки воли в комок, гордо вскинул красивую голову. – Руби насмерть, твоя взяла! Я бился с тобой нешутейно, и коль пофартило бы – срубил бы!
– Знаю, сотник, – ответил Максим Бешеный. Продолговатые черные глаза есаула отразили недолгое раздумье, он отступил от Данилы Тарлыкова на шаг, словно бы для более удобного размаха…
Григорий Рудаков, зная Максима, с улыбкой сказал из-за спины есаула, обращаясь к сотнику:
– Ступай своей дорогой, Данила. Максим, коль хотел бы тебя посечь, давно то сделал бы! И запомни: на нас бояре да воеводы повесили клеймо воров да разбойников, а сами во сто крат хуже над черным людом разбойничают! Мы же за свою волю сабли вынули. И не против стрельцов, мужиков да посадских, а против тех, кто казацкую, стрелецкую
65
Лещедка – расколотая на конце, расщепленная палка для сжимания, ущемления чего-нибудь.
– Спускаете… живу? – словно бы возвращаясь из небытия, спросил Данила Тарлыков, провел туго стиснутыми пальцами по своему лицу и перевел взгляд красивых голубых глаз с походного атамана Рудакова на есаула, который спокойно убирал саблю в ножны. – А я думал, изгиляться учнете, на рею потянете… Ну, коль так… – Сотник, все еще словно бы в полусне, сунул руку под рубаху и… вынул пистоль. Казаки замерли, когда в наступившей вдруг тишине сухо щелкнул курок: пулю ни кулаком, ни саблей издали не упредить!
У Максима Бешеного невольно сошла кровь с полных щек, глаза сузились, словно у рыси перед смертельным броском.
– Для атамана берег, думал… коль измываться стали бы, то и пальнул бы в голову. Заряжен исправно, вот, зрите. – И он, вскинув руку, нажал курок. Бабахнуло, звук выстрела, отразившись от крутого берега, ушел в левую равнинную степь.
Казаки с нескрываемым облегчением выдохнули, кто-то тихо присвистнул, а Ивашка Константинов, приняв от Петушка кафтан и шапку сотника, подошел, протянул их Даниле Тарлыкову. Сотник, одевшись, неторопливо сунул пистоль за пояс, поклонился есаулу, как равный равному, сказал тихо:
– Ты спустил меня, Максим, и я тебе твою жизнь оставил… Прости, что клепал на вас, обвиняя в воровстве и в бесчестии… То от злобы. А за дела ваши – Бог вам судья, а не грешные люди. – И Тарлыков, сделав еще один, общий поклон, ловко спрыгнул с паузка, выдернул саблю из глинистого откоса и через десяток шагов, выбравшись наверх, пропал в тумане.
– Да-а, – выдохнул с облегчением походный атаман Рудаков, потеребил себя за длиннющие усы. – Вот тебе и сотник… Мог бы тебя, Максим, порешить, как куренка.
– Ан не порешил, потому как и самого в куски бы изрубили. А все же молодец Данила, право слово, молодец! Такого нелишне бы и рядом в походе иметь!
Григорий Рудаков еще раз глянул вправо, куда ушел сотник, и вернулся к своим заботам.
– Ну, казаки, велика ли добыча на паузке? Что сыскалось?
Казаки, успевшие осмотреть трюм, пояснили, что сотник Тарлыков вез в Яицкий городок изрядные припасы – не менее шести сот четей [66] муки, пудов пятнадцать пороху пушечного, пудов десять свинца да две пушки, одну медную, другую железную. Пушки стояли на носу паузка, должно быть, для обороны от возможного приступа казаков.
66
Четь – мера сыпучих тел, четвертая часть ведра.