Самарянка
Шрифт:
Ольга посмотрела по сторонам и больше никого не увидела рядом и сзади. Она оставалась последней в цепочке людей, шедших приложиться ко кресту. На мгновение Ольга снова встретилась с взглядом отца Поликарпа. Старец словно просил, умолял ее совершить сейчас именно то, что она была обязана сделать.
Ольга опустила глаза и повернулась лицом к людям.
– Я – окаянная блудница, грешница и воровка, – прошептала она, но все, кто стоял в храме, услышали ее голос. – Не знаю, сможете ли вы мне простить то, в чем я согрешила перед вами и другими людьми. Нет такого греха, который бы я не делала с большим желанием и охотой. Я приехала
Ольга ждала, что сейчас люди взорвутся негодованием, подойдут к ней, схватят и с позором вытолкают за монастырские ворота. Она была уверена, что после такого признания гнев монахинь, послушниц и простых мирян просто выплеснет ее из этого места, наполненного благолепием, чистотой и святостью. Но все молчали, слушая Ольгу и глядя на нее с глубоким состраданием и любовью. Всем им было жалко эту истерзанную грехом душу, искавшую света. Ольга говорила и говорила, открывая свою совесть перед совершенно незнакомыми и, казалось, чужими ей людьми. Слезы текли по ее щекам, а она все рассказывала о том, как жила до сих пор, и горячо каялась, прося за все прощения и милости.
Наконец, Ольга замолчала и опустилась перед людьми в глубоком земном поклоне. В абсолютной тишине она услышала сдержанный плач. Плакали несколько женщин – монахинь и прихожан. Прятали слезы и молоденькие послушницы…
Ольга почувствовала, как кто-то подошел, наклонился над ней и тронул за плечи. Это был отец Поликарп. Он помог ей встать с колен и благословил большим напрестольным крестом.
Придя из храма, Ольга достала спрятанный под подушкой модный журнал. Подошла к печке, открыла дверцу и раздула тлевшие там угольки. Потом выдернула из журнала глянцевую обложку со своим миловидным лицом на первой странице, порвала ее на мелкие кусочки и кинула в огонь. Туда же кинула и весь журнал.
– Вот и все, – тихо сказала Ольга, закрывая дверцу. – Нет больше прежней красавицы. Умерла навеки…
8. ПОСЛУШНИЦА МАРИНА
В монастырях существует непреложное правило: там никто не живет без дела. Но то, что увидела Ольга в Заозерской обители, поначалу просто ошеломило ее. Здешние насельницы, казалось, вообще не знали покоя и отдыха. Даже глубокой ночью, когда монастырь ненадолго погружался в сон, жизнь в нем не замирала. Пожилые старицы вели строгий аскетический образ жизни, большую часть времени проводили в тихой уединенной молитве, перебирая узелки четок. К половине пятому утра весь монастырь собирался на общую молитву.
Некоторое послабление делалось только послушницам, приезжавшим сюда присмотреться к монастырской жизни, испытать себя и определиться в выборе. Почти все они жили в кельях левого крыла корпуса и небольшом флигельке, сохранившемся внутри монастырского двора.
Послушание, порученное Ольге, было традиционным для многих, кто впервые приезжал сюда с мыслями посвятить себя монашеской жизни и имел достаточную физическую силу в руках. Почти каждый день старая монастырская лошаденка, впряженная в такую же старую повозку, поверх которой стояла раскрашенная под армейский камуфляж алюминиевая бочка с плотно завинчивающейся крышкой – подарок монахиням из соседнего гарнизона – отправлялась по воду к лесному источнику. Находился он на берегу Золотоношки с противоположной
Ольга быстро привыкла к обязанностям водовоза. Ей нравилось ездить по совершенно безлюдной лесной дороге, слушая щебетание птиц и шум ветра. Она любила эту красу, эти звуки, краски, которые, казалось, как нельзя лучше отвечали настроению ее души, успокаивали, помогали забыть все то, что возвращало память к последним годам прожитой жизни. Под тихий скрип колес она успевала даже подремать, наверстывая ставшую уже почти хронической ночную бессонницу. Чаще всего Ольга ездила в лес не одна, а с такой же молодой послушницей, потому что наполнять бочку самой было и тяжело, и неудобно.
Была, правда, еще одна причина, по которой игуменья не рисковала отпускать своих воспитанниц в лес в одиночку. Родник вплотную примыкал к войсковому стрельбищу. Зная тоже про источник, военные постоянно наведывались сюда, чтобы наполнить фляги чистой родниковой водой. Знали они и о том, что водою пользовался здешний женский монастырь. Игуменья старалась держать послушниц подальше от ненужного соблазна. Хотя уследить за всеми, конечно же, не могла…
– Эх, Олька, – услышала Ольга за спиной голос своей напарницы, когда они в очередной раз ехали по воду, – не знаю, как тебе, а мне так хочется влюбиться, жениться или полететь на воздушном шаре.
Ольга вполоборота с удивлением посмотрела на свою спутницу Марину – почти ровесницу по годам, с глазами удивительно редкого золотистого цвета и такими же золотистыми курчавыми волосами, упрямо выбивающимися из-под платка.
– Так писал великий русский классик Антон Павлович Чехов, – рассмеялась она. – А мне эти слова очень даже по душе, потому что действительно хочется чего-нибудь такого эдакого, чтобы мороз по шкуре: влюбиться по уши, наделать великих глупостей, а там хоть в монастырь, хоть под пулю.
– А что, до сих пор мало их наделала? – спросила Ольга, сидя на месте кучера и легонько подхлестывая прутиком старую кобылу. – Не надоело еще шалить?
– Не-а, сладко потянувшись, ответила Марина. – Такое не может надоесть. Разве что когда старухой буду, но даже на старуху, как тебе известно, иногда тоже бывает проруха.
– Тогда зачем в монастырь шла?
– А затем и шла! – вдруг резко оборвала она Ольгу. – Некуда было идти, вот и приперлась сюда, наслушавшись сказок про их райскую жизнь.
Марина спрыгнула с подводы и пошла рядом.
– Мы на Урале жили, в таежной деревне, – немного помолчав, она снова перешла на мирный тон. – Хотя жили – это слишком громко сказано. Хлеб да каша – пища наша. Батяня – земля ему пухом! – все до копейки пропивал. А однажды так набрался, что и не заметил, как сгорел вместе с хатой, где спали мать и мой младший братишка. Даже не успели проснуться. Все сгорели. У нас там хаты деревянные, из смолистой сосны. Если полыхнет – успевай только ноги уносить. Одна печная труба остается. А от нашего дома и трубы не осталось. Вот и подалась я к родной тетушке, потому что родни больше нет. Богомольная до крику. Стала меня сватать в монашки: иди да иди, там так здорово, все святые ходят. Я и пошла. Только теперь понимаю, что она просто хотела от меня избавиться, как лишней обузы, потому что у самой в хате хоть шаром покати. Наслушалась ее песен на свою голову. Только из меня монашка, как…