Самая хитрая рыба
Шрифт:
Он был напоен влагой. За окном плотной стеной стоял дождь.
Я вылезла и начала потихоньку расправлять себя: сначала руки, потом ноги, и еще осторожно поворочать шеей, медленно-медленно, словно только что вылупившийся птенец. Птенец? Хорошо пожившая курица, которая едва уберегла себя от кастрюли с кипятком!
Невыносимо хотелось пить. Дома я протянула бы руку к тумбочке, на которой дожидается стакан с водой… Но дома больше нет. Позволь я себе задержаться дольше на этой мысли, Мансуров вскоре нашел бы меня на полу, бессильно рыдающей от горя. Нет,
Маленькая кофточка валялась скомканной в дальнем углу шкафа. Осторожно приоткрыв створку окна, я выбросила мягкий розовый рукав на подоконник, дождалась, пока он как следует пропитается дождевой водой, и втянула обратно. Несколько часов назад она служила мне половой тряпкой, но чем больше отобрать у человека, тем менее требовательным он становится. Выжимая из рукава воду в ладонь, подставленную лодочкой, я пила с таким же наслаждением, с каким до этого вдыхала свежий воздух.
Постепенно в голове прояснилось.
Вчера Мансуров убил мою подругу и поджег дом. Вернее, убил меня: так он считает. Удивительно, как легко у него все получилось. Дождаться буднего дня, когда из поселка разъезжаются люди, войти в дом соседки. Обнаружить, что старуха сидит перед телевизором, спиной к двери, и не слышит чужих шагов. Накинуть удавку ей на шею, подождать – и удалиться так же спокойно, как пришел. Откуда ему было знать, что на диване – не я. Все сухопарые седые старухи со спины похожи друг на друга, а маска из сметаны надежно скрывает черты.
Лишь одно оставалось для меня непонятным: отчего убийца сразу не взял с собой керосин?
Это ведь керосин был в ведерке. Чтобы избавиться от трупа, мой сосед открыл на кухне газ, поставил на плиту кастрюльку с супом, а на стол – зажженную керосиновую лампу, и сбежал. Ему нужно сказать мне спасибо: я следила за тем, чтобы фитиль был исправен. Люблю, когда вещи можно использовать по назначению.
Но эта лампа определенно не предназначалась для уничтожения моего дома. Если б у вещей была душа, призрак лампы являлся бы Мансурову во сне и чадил, пытая его дьявольским пламенем.
Взрыв был несильным. Но его хватило, чтобы старый деревянный дом сгорел дотла.
Думаю, я сразу знала, что останусь в коттедже. Знала уже тогда, когда ковыляла через сад, твердя себе, что мне нужен приют лишь на одну ночь.
Весь мой прошлый опыт подсказывает мне, что люди, подобные Мансурову, всегда выходят сухими из воды. Это нечто большее, чем везение. Расчетливый ум, обаяние – да-да, он чертовски обаятелен, просто не со всеми: это ресурс, который он не тратит без нужды на то, чтобы завоевать симпатию бесполезных черепах вроде меня. Но главное – бесстыдство и изворотливость! С него станется отыскать частных детективов, которые провалили задание, и добиться от них свидетельства, выставляющего меня безумной старухой с идеей-фикс.
Закончится тем, что в убийстве Лиды обвинят меня.
Есть и еще кое-что.
Я ведь не сошла с ума. Быть может, иногда я путаю дни недели, забываю,
Мансуров хотел отравить свою жену. Мне никто не верит, но это так. Сейчас он затаится на время. Две смерти подряд могут навести людей на нехорошие мысли, к тому же он задается вопросом: вдруг я рассказала о своих подозрениях еще кому-то, кроме сыщиков?
Я не гожусь на роль ангела-хранителя Наташи. Ох, мне самой нужен ангел! Как бы мне хотелось, чтобы в тяжелых обстоятельствах рядом оказался правильный человек, – тот, кто ласково коснется моего плеча, поможет и даст надежду.
Но никаких правильных людей не будет. Я сама – этот правильный человек.
Дело в том, что карманные часы продолжают тикать, хотя я была уверена, что их стрелки прервали свой бег шестьдесят лет назад. А значит, мне нужно придумать что-то, чтобы молодая женщина осталась жива.
Может показаться, что я изъясняюсь сумбурно. Но, закрыв глаза, я могу ощутить тяжесть «луковки» в своей ладони. Цепочка, стекая меж пальцев, щекочет кожу. Часики-часики, золотая скорлупа… На выпуклой крышке гравировка: цветок лилии и три длинных, глубоко прорезанных листа. Если надавить на кнопочку под ребристой головкой, крышка отскочит и откроется циферблат.
Не хочу вспоминать часы. Прочь, прочь! Но из-под золотой крышки уже смотрит черный зрачок пруда. На одном берегу дача Лагранских, на другом березы и осины роняют желто-зеленые листья. Они плывут по широкой темной воде. Между ними скользит водомерка, за водомеркой слежу я, сидя на нижней ветке березы.
– Эй, девочка! – звонко кричит из окна молодая женщина. Надо лбом трясется пружинка тугого завитка, остальные волосы закручены на папильотки. – Девочка, иди сюда!
Когда Ольга Лагранская зовет, подойти откажется только дурак или слепой. У Лагранской маленький алый ротик сердечком, как у дамы червей, и глаза ярко-голубые, как у куклы. У меня тоже голубые, но самые обычные, блеклые, цвета речной воды. С такими глазами не берут в актрисы – это я понимаю уже в десять лет.
На афишах и в газетах она Ольга, а для нас, дачников, – Леля.
«Леля Лагранская» – повтори восемь раз, не запнувшись, и получишь в награду от деда «Мишку на севере». Бабушка ругается: «За скороговорки поощрять сладостями – безобразие! Пусть лучше яблочко съест, зубы целее будут».
– Как тебя зовут, девочка? – спрашивает Лагранская, свесившись из окна.
– Аня. – Я называла свое имя тысячу раз, но она все равно забывает.
– Анечка, котинька, ангел! Принеси мне от Гориных пластинку!