Самая красивая женщина в городе и другие рассказы
Шрифт:
Один хорошенько звезданул ему по физиономии. Когда Мартин встал и вытянул руки под браслеты, другой вытянул из петли дубинку и изо всех сил рубанул ему поперек брюха. Мартин рухнул на пол. Ни вдохнуть, ни двинуться он не мог. Они подняли его. Второй снова заехал ему в челюсть.
Везде были люди. Они не стали спускаться на лифте, пошли пешком, толкая его вниз по лестнице.
Лица, лица, лица, наружу из подъезда, лица на улице.
В патрульной машине оказалось очень странно - двое легавых впереди, двое - с ним на заднем сиденье. Мартина обслуживали по высшему классу.
– Убил бы
– Убил бы такую гадину и даже стараться бы не стал...
Мартин беззвучно расплакался, строчки слез побежали вниз, как одичавшие.
– У меня дочке пять лет, - сказал один из легавых сзади.
– Я б тебя убил и не задумался!
– Я ничего не мог сделать, - ответил Мартин, - говорю вам, Господи спаси меня, я ничего не мог с собой сделать...
Легавый начал лупасить Мартина по голове дубинкой. Никто его не останавливал.
Мартин упал лицом вперед, его рвало кровью и вином, легавый выпрямил его, еще раз шарахнул дубинкой по лицу, поперек рта, вышиб ему почти все передние зубы.
Потом, подъезжая к участку, его ненадолго оставили в покое.
УБИЙСТВО РАМОНА ВАСКЕСА(23)
Они позвонили в дверь. Два брата - Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.
Он подошел открывать сам.
Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране, и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, приглажены даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко заглядывал он дамам в глаза - нет, это было слишком. Его называли "Великим Любовником". Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, "обмирали" - это то, что писали кинокритики. На самом же деле, Рамон Васкес был гомосексуалистом. Теперь волосы его были царственно седы, усы - - чуточку погуще.
Стояла промозглая калифорнийская ночь, а дом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба - мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.
Говорил из них Линкольн:
– Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили вас, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели - позвонили.
– А разве здесь не холодно, мальчики?
– Да-да, холодно.
– Не зайдете внутрь на минуточку?
– Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим ничему мешать.
– Все в порядке. Заходите же. Я один.
Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.
– Ах, прошу вас, садитесь!
– произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек.
– Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.
Рамон вернулся с хорошим французским вином, открыл бутылку, снова вышел, затем вернулся с 3 охлажденными бокалами. Разлил на троих.
– Попробуйте. Очень приятное.
Линкольн осушил свой довольно быстро. Эндрю, посмотрев на него, сделал то же самое. Рамон долил.
– Вы братья?
– Да.
– Я так и подумал.
– Я - Линкольн. А он - мой младший брат Эндрю.
– Ах, да.
Хммм, можно попробовать устроить его в кино. Я, знаете ли, по-прежнему каким-то весом обладаю.
– А как насчет моего лица, мистер Васкес?
– спросил Линкольн.
– Не такое утонченное - и более жестокое. Настолько жестокое, что в нем почти звериная красота; вот... это и еще ваше... тело. Простите, но вы сложены, как какая-то чертова обезьяна, которую обрили почти наголо. Однако... вы мне очень нравитесь - вы излучаете... нечто.
– Может быть, голод, - произнес Эндрю, впервые раскрыв рот.
– Мы только что приехали в город. Из Канзаса. Колеса спустило. Потом полетел проклятый клапан.
Все наши деньги сожрали эти шины, да ремонт. Вон он сидит снаружи, "плимут"
56-го года - мы его даже на лом за десять баксов сдать не можем.
– Вы голодны?
– Еще как!
– Так погодите, боже святый, я вам чего-нибудь принесу, я вам что-нибудь приготовлю. А пока - пейте!
Рамон исчез в кухне.
Линкольн взял бутылку, отхлебнул прямо из горла. Долгим таким глотком. Потом передал ее Эндрю:
– Допивай.
Только Эндрю опустошил ее, как вернулся Рамон с большим блюдом чищенные и фаршированные оливки; сыр, салями, пастрама, крекеры из белой муки, зеленый лучок, ветчина и яйца со специями.
– О, вино! Вы закончили бутылку! Прекрасно!
Рамон вышел, вернулся с двумя запотевшими. Откупорил обе.
Мальчики накинулись на еду. Много времени это не отняло. Тарелка была чиста.
Затем приступили к вину.
– Вы знали Богарта?
– Ах, так, немножко.
– А как насчет Гарбо?
– Ну разумеется, не будьте глупенькими.
– А как насчет Гейбла?
– Шапочное знакомство.
– Кэгни?
– Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, - из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым из более поздних Звезд в самом деле очень не нравится, что я заработал большую часть моих денег еще до того, как в гонорары стали так глубоко вгрызаться налоги. Но они забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам - те показывают им, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. В любом случае, на приемах и так далее разные эмоции вспыхивают. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно жить, пока не умру.
– Мы о тебе много читали, Рамон, - сказал Линкольн.
– Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что ты всегда держишь наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни всей банковской системе не доверяешь.
– Не знаю, с чего вы это взяли. Это неправда.
– ЭКРАН, - ответил Линкольн, - сентябрьский номер за 1968; ЗВЕЗДЫ ГОЛЛИВУДА, СТАРЫЕ И НОВЫЕ, январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине сейчас.
– Это неправда. Единственные деньги, что я держу в доме, - у меня в бумажнике, и это всё. 20-30 долларов.