Самая крупная победа
Шрифт:
Вот он опять бросается с размашистыми, совершенно неподготовленными ударами. Как снаряды, пролетают они над моей головой! И опять проваливается — устал! Яростно оборачивается и снова метеором проскакивает мимо, с ходу ударяется головой о средний канат и едва не вываливается за пределы ринга. Да-а, всерьез, всерьез я его из себя вывел! Теперь надо бы… Но что случилось? В чем дело?..
Дальше происходит нечто такое, чего никак не ожидал ни я, ни Вадим Вадимыч, ни рефери, ни зрители, — мой противник, с трудом выпутавшись из канатов, в сердцах машет рукой и, в голос заплакав,
«Ушибся? — болезненно морщась, провожаю его глазами я. — Обо что-нибудь стукнулся? Но ведь канаты мягкие и ушибиться там не обо что. Я ему куда-нибудь случайно угодил?.. Но на этот раз я не провел даже никакого удара!»
— В чем дело? Почему вы уходите? — делая в его сторону движение, озабоченно спрашивает рефери.
И тогда мой противник, оборачивая к нему свое злое, заплаканное лицо, сквозь слезы визгливо кричит:
— Не буду я с ним больше! Что я в него все никак не попаду-у!.. — и с ходу утыкается лицом в грудь своего растерявшегося тренера.
С секунду над рингом стоит мертвая тишина — так это всех ошарашивает. Затем все покрывает, подобно обвалу, неудержимый хохот, аплодисменты и веселые возгласы. А я стою посреди ринга и не знаю, что делать. Оборачиваюсь к Вадим Вадимычу, но он, раскачиваясь на табурете во все стороны, тоже хохочет.
Потом ко мне, сдерживая улыбку и бросая веселые взгляды на судейский стол, подходит рефери и молча поднимает мою руку вверх. Победа!
Когда я вылезаю из ринга и направляюсь в раздевалку, меня в коридоре окружают какие-то дяди, поздравляют, расспрашивают, фотографируют и никак не хотят верить, что я так мало тренируюсь, а уже по-настоящему умею боксировать.
Потом ко мне подходит высокий дядя в очках, которого, мне кажется, я уже где-то видел. Он улыбается и говорит:
— Не зря, не зря ты мне тогда сказал, что не боишься. Смело, очень смело бился!
И я сразу вспоминаю, что ведь это же тот самый очкарик, который мне дорогу во дворец показал.
— Поздравляю тебя! — жмет он мне руку. — Очень, очень убедительная победа!..
Вообще-то верно, первый бой — и такая победа!
22
Но самую крупную и самую важную победу я все же одержал на следующий день…
Когда мы с Севой приехали домой, то с удивлением увидели, что наша квартира полна народу. И едва я переступил порог, как все накинулись на меня и начали тискать и обнимать. И лишь через минуту до меня дошло: оказывается, состязания из Дворца спорта транслировались по телевидению. Севина мама прибежала за моей матерью, утащила ее к себе, и она все видела собственными глазами. Она сразу же стала вся красная, сидела, стиснув пальцы рук, и все спрашивала: «А когда же они… драться-то начнут?..» Ей ответили, что уже начали. И тогда она стала удивляться: «Так это же совсем не то, что я думала. Они же играют! Даже и не стараются друг друга сильно ударить…»
Все поздравляли меня, хлопали по плечу и рассказывали, как я дрался, будто я сам не знал этого. Впрочем, не все, конечно, знал, и мне было интересно, как это выглядело со стороны.
Но, боясь, чтобы не подумали, что воображаю, я лишь отмахивался и хмуро говорил:
— А что тут особенного? Да у нас в секции все так могут. Просто у нас тренер очень хороший…
Мать сказала, когда мы остались одни:
— Папе-то об этом напиши, ему приятно будет.
— Это можно, — не сразу ответил я, хотя об этом сам только что подумал. Да-а, пусть, пусть порадуется.
На следующий день, не успел я позавтракать, прибежал Сева с «Пионерской правдой».
— Про тебя, про тебя пишут! — заорал он на всю квартиру.
— Да потише ты, потише! Где?..
— Вот читай! — Он сунул мне газету прямо в руки. Да-а, в самом деле: «…не растерялся и нашел верный путь к победе, несмотря на то что противник был гораздо сильнее и выше ростом». Затем писали и что я быстрый, и смелый, и если вот так же вдумчиво буду и дальше тренироваться, то из меня непременно выработается замечательный чемпион.
Мать тоже прочитала и с газетой побежала на кухню, хвалиться.
— Ну что же нам делать-то? — конфузясь за нее, спросил я у Севы и выглянул в окно.
Был первый день каникул. Хотелось поскорее на улицу. Поиграть в снежки, построить крепость, скатать большую бабу, а то и просто так изваляться в сугробе.
— Знаешь что? А поехали на лыжах!
Я вспомнил, как говорил нам Вадим Вадимыч, когда поздравил с победой (проиграл из нашей секции только один, и тот чуть-чуть; Мишка тоже здорово победил): «Ну, а теперь у вас наступает отдых, и вы постарайтесь с пользой провести его — будьте больше на воздухе: гуляйте, ходите на каток, делайте лыжные вылазки!»
Сева взглянул на окно, нахмуриваясь, буркнул:
— Так ведь у меня же Митька палку сломал…
— Свою дам, я одной обойдусь! Беги переодевайся живей и выходи во двор, а я — быстренько!
Сева пошел, но сразу же вернулся, сказал, что меня кто-то на лестнице спрашивает. Выхожу — Жора Зайцев в лыжном костюме. Смотрит на меня с восхищением, сразу видно — все знает, хоть ничего и не говорит.
— Ты чего?
— А ты разве забыл?
— Я подумал-подумал и вспомнил. Весь наш класс на Ленинские горы собирался.
— И Лиля! — шепотом сказал Жора.
Сева задержался и, наверно, хотел спросить: «Какая Лиля?» — но я, краснея, крикнул ему, как дядя Владя: — Да ты не тютькайся, не тютькайся, а то ведь ждать не будем! — И повернулся к Жоре: — Знаешь что, ты беги за лыжами, а я пока переоденусь.
Жора стал спускаться, но потом остановился:
— А за ней… зайти?
— За кем? — не глядя на него, спросил я, будто не знал.
— Ну-у, за кем же, за Лилей!
— А, — равнодушно сказал я. — Заходи, если хочешь… — и хотел уйти.