Самая крупная победа
Шрифт:
Мне стало жалко его, да и потом очень не хотелось терять такого хорошего товарища, с которым только познакомился, а казалось, знал уже десять лет.
— Да ты уговори. Или даже, знаешь, лучше вот что: скажи одному отцу по секрету. Понимаешь?
— Верно, правильно! — обрадовался Мишка. — Здорово придумал! Так и сделаю! — Он в возбуждении огляделся и ахнул, натолкнувшись взглядом на часы, которые висели на углу дома: — Вот это да! Уже десятый час, а мне еще ехать сколько!
Я тоже заволновался: ой, да я же никогда не бывал в такое время далеко от дома, вот теперь когда до него
В метро спустились вместе с Мишкой. Оказалось, он жил недалеко от нас, на Зубовской площади. Говорили мало. «Мамочка, миленькая! — репетировал я про себя. — Это я во Дворце спорта был, на боксера записывался. Поздно потому, что у врача осматривался».
Мишка хмуро считал мелькавшие за стеклянной дверью вагона огни. А когда мы выбрались из метро, то, не глядя, сунул мне руку и зашагал прочь.
«А жалко, если ему все-таки не разрешат», — забывая о себе, с сожалением подумал я, входя в парадное своего дома.
Шагая сразу через две ступеньки, хотя в подъезде едва светила мохнатая от пыли лампочка, я поднялся на второй этаж и, как ни уговаривал себя, все же оглянулся на чердак, к которому круто шла ветхая деревянная лестница.
Это было самое страшное место в нашем доме. Там лет пять назад жена дяди Влади увидела отрезанную человеческую ногу. От страха она бросила в пыль таз с бельем и кубарем скатилась по лестнице вниз. И хотя мой отец лотом лазил на чердак с электрическим фонариком и увидел, что там просто валяется пыльная вата, которую клали на зиму между окон, чердак так и остался для ребят самым страшным местом.
Ощутив, как по спине пробежал холодок, я лихорадочно нашарил ручку двери и хотел было уже рвануть ее на себя, но из своей квартиры вдруг высунулся Сева, и я сделал вид, что вовсе и не тороплюсь.
— Приехал, да? — выходя на площадку и тоже взглядывая на чердак, прошептал он. — А чего это ты так долго? Я тебя жду-жду. — И еще больше понизил голос: — Знаешь, твоя мать к нам три раза прибегала.
— А ты что сказал?
— Ну что… чтоб она зря не беспокоилась… что ты скоро придешь.
— А куда я поехал, не сказал?
— Нет, что ты! — воскликнул Сева, нахмурился и опустил голову. — Но она сама как-то догадалась.
— Эх, ты! — уничтожающе глядя в его голый затылок, презрительно сказал я. — Все-таки проговорился!..
— Больше-то никому не сказал?
— Не-ет! — Сева поднял голову. — Я же на улицу-то не выходил! Ну, расскажи, расскажи, как ты там? — глядя на меня с нескрываемой завистью, спросил он.
Я смягчился, стал рассказывать о дворце, о боксерском зале, о Мишке, тренере и врачебном осмотре.
— Ух ты! — задыхался от восторга Сева. — Всего осмотрел, ослушал и сказал — можно?
— Да-а! — гордо кивнул я.
— Ну, а это… А куда тебя били-то?
— Ну, куда били? — выгибая грудь колесом, солидно ответил я. — Ну-у, куда?.. — повторил, лихорадочно соображая, а куда же действительно могли. — Вот сюда! — и ткнул в плечо.
— Ну, а ты?
— А что я? Ничего. Только чуть-чуть покачнулся. Дверь нашей квартиры вдруг приотворилась, и из нее выглянула мать.
— Ах ты негодный! — крикнула она, точно я находился от нее метрах в ста, и, схватив меня за руку,
— А разве тебе дядя Владя ничего не говорил?
— Говорил, но все равно. Чего я только не представила! Спрашиваю Севу — молчит. И лишь когда его мама взяла ремень, заговорил! Это на каких таких боксеров ты ездил записываться, а? Ты что, с ума сошел, да? Хочешь, чтоб тебя убили там? И не смей даже думать об этом. Иди сейчас же умывайся и садись ужинать!
Я уныло скинул пальто и побрел на кухню умываться.
— Это чего тебя там строгали-то? — с любопытством спросил сидевший у окна с папироской во рту дядя Владя.
— Да так… — уклончиво ответил я и замер, заслышав шаги матери.
— Нет, вы только представьте себе, что он задумал!.. — прямо с порога начала она, не обращая внимания на мои знаки.
— Учудил, брат, учудил! — прогудел дядя Владя, когда мать рассказала, в чем дело. — Да ты знаешь, как там бьют, нет? Да там и глаза, и зубы, и печенки-селезенки, и все протчие внутренности отбивают! Как выйдешь за эти самые веревки-то, тебя и начнут и начнут волтузить. Ты думаешь, зачем они у них там растянуты? Чтоб бежать было некуда. Да-а! Тебя бьют, а бежать некуда, тебя молотят, а схорониться негде. Пока нос не сломают да все зубы не повышибут, не выпустят оттеда!
Он говорил это так уверенно, что я готов был уже пойти на попятный, да вдруг понял, что все это враки.
Не зная, что я уже побывал в боксерском зале, дядя Владя солидно продолжал:
— Видал, видал я раз, где они там эту, так сказать, науку-то свою проходят. Увечье, сплошное увечье!.. Для вышибленных зубов у них, стало быть, в уголке специальные ящики приспособлены; для стока крови из носу по всей зале аккуратно желобочки проложены, чтоб, значит, пола зря не пачкали. Залезут, стало быть, за эти самые веревки-то, побьются-побьются, а как только кто духом изойдет — с катушек долой, — так его, горемычного, берут таким вот макаром за руки, за ноги и в уголок волокут. Так что к концу там целый штабель набирается. Сам видел, собственными глазами! — прикладывая руку к сердцу, закончил дядя Владя и победно поглядел на меня.
Тут уж я не сдержался, возмущенно шагнул на него. Да что он такое наговорил? Все это вздор, враки!
— Мамочка, не слушай его, пожалуйста, не слушай! — со слезами в голосе крикнул я. — Это все неправда! Это все не так! Пойдем лучше в комнату, и я тебе все-все по-настоящему расскажу!
И я кое-как утащил мать из кухни и, чуть не плача, стал рассказывать, что видел во Дворце спорта на самом деле.
— Мама, а все, что говорил дядя Владя, неправда! Там все не так. Там такие же, как и я, ребята. Есть даже меньше. И я не видел ни у кого из них ни сломанных носов, ни выбитых зубов. И после тренировки никто их никуда не складывает, а все своими ногами идут в душ и моются там. И потом, у них очень хороший тренер, Вадим Вадимыч. Он только не принимает тех, кто курит и плохо учится. Сам дневники проверяет. А перчатки мягкие, и ими ничего нельзя сломать или выбить. Понимаешь — ничего!