Самая лучшая месть

Уайт Стивен

Должен признаться, монолог друга произвел на меня впечатление.

— Как мне объяснить разницу своему ребенку? Ума не приложу. Это все равно что сказать: да, Саймон, учитель имеет право ударить ученика, но ученик не вправе ударить учителя. Я не хочу, чтобы он так думал. Должен ли я сказать ему, что правительство знает, как ему поступать, потому что оно умнее нас всех? Что раз правительство установило законы, допускающие смертную казнь, и позволяет себе убивать людей, то Десять заповедей вроде бы и не действуют? Я консерватор и республиканец, Алан. И я не могу поверить в то, что правительство умнее меня и лучше меня знает, что и как надо делать. Это касается и налогов, и религии,

и всего, что так или иначе имеет отношение к моему дому и моей семье. Что уж тут говорить о жизни и смерти.

Он зашагал по склону. Я свистнул Эмили и поплелся за ним, все еще надеясь, что нам удастся отведать мороженого.

Сэм посмотрел на меня через правое плечо и голосом, поразившим меня своим спокойствием, добавил:

— Я знаю тебя, Алан. Знаю, о чем ты думаешь. Но если собираешься завести речь про Всемирный торговый центр, то лучше помолчи. Наш ответ на те события был самообороной. Мы воевали. Война — это совсем другое дело, и… у войны другой конец.

Я сделал шаг вперед. Сэм остался на месте. Я вовсе не собирался трогать ни 11 сентября, ни Всемирный торговый центр, ни Пентагон. То, что случилось в тот день, было другим. И нам пришлось испытать это на собственной шкуре.

— Мы поймали Макуэя, мы посадили его за решетку, мы привели его на суд и осудили на смерть.

То была не война. То было правосудие. Справедливость. С Бен Ладеном так уже не будет, потому что у нас с ним война. Нельзя путать войну с правосудием.

Сэм замолчал, но я знал, что он еще не закончил. И он тихо сказал:

— Не думаю, что наше общество сможет пережить это.

Глава 20

Впервые за то время, что мы с ней встречались, Кельда пришла на сеанс без опоздания.

Я начал с того, что внес изменение в наше расписание на следующую неделю, перенеся сеанс с четверга на вторник. Кельда не возражала и предложила удобное время во второй половине дня. Она не спросила, в чем дело, а я не стал объяснять, что должен отвезти Грейс на осмотр к педиатру.

Оставшиеся до сеанса пару минут Кельда использовала, чтобы осведомиться о том, как я себя чувствую и привык ли уже к новой ситуации. Я ответил на ее вопросы коротко, дав понять — надеюсь, не показавшись грубым, — что предпочитаю не обсуждать с пациентами личные проблемы. Натолкнувшись на такую стену, Кельда скрестила ноги, поджала нижнюю губу, провела по ней зубами и сказала:

— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказала о Джонс.

Единственным правильным ответом было не отвечать. Если бы я согласился с ней и подтвердил, что именно этого и хочу, то Джонс стала бы моей, а не Кельды темой. Если бы я ответил отрицательно, то рисковал бы не получить важную информацию. Можно было бы, конечно, проявить свои намерения более ясно и сказать, что мы будем обсуждать любую интересующую ее тему. Промолчав, я выразил то же самое, но короче и убедительнее.

Она переменила позу, взъерошила волосы и снова откинулась на спинку стула и положила правую ногу на левую. Потом улыбнулась, рассмеялась и сказала:

— Из всех, кого я знаю, Джонс первой начала брить лобковые волосы. Объяснила, что это ее артистический манифест. — Кельда покачала головой и снова улыбнулась. — Иногда, когда мы бывали где-нибудь вдвоем, например, в гостях или в ресторане, она заводила меня в туалет или просто за угол и расстегивала брюки или задирала юбку и говорила: «Ну, что ты об этом думаешь, Кельда? Разве это не лучшее мое произведение?»

Стоило Кельде заговорить о подруге, как глаза у нее очаровательно заблестели. Воспоминание о выбритом лобке Джонс словно осветило ее изнутри.

— Не знаю,

зачем я вам это рассказала, но… вот такой была Джонс. Всегда на шаг впереди остального мира, всегда… немного в стороне. Вам приходилось видеть людей, у которых с лица как будто никогда не сходит улыбка? Они кажутся такими… не знаю, не похожими на остальных. У большинства из нас нормальное лицо, иногда мы улыбаемся, верно? Джонс была другая. Ее нормальное лицо — это улыбка полумесяцем, и только иногда она заставляла себя закрывать рот и не улыбаться. Как бы вы себя ни чувствовали, заканчивалось все тем, что вы тоже начинали улыбаться. Когда дела обстояли плохо, когда сгущались тучи, от нее все равно исходил свет. Ей всегда удавалось разогнать тьму и отыскать выход там, где вы видели только тупик.

Кельда снова сменила позу, скрестила руки на груди, сжала пальцы. Я не думал, что все это проявления сопротивления физической боли. Она готовилась к тому, что собиралась сказать мне, и это имело прямое отношение к Джонс и к ней самой.

Что? Я не знал. Поэтому ждал.

— А потом она взяла и умерла. Джонс взяла и умерла. С тех пор я уже никогда не была прежней. Мы почти потеряли связь, когда я уехала в Австралию. Наверное, обиделась, что я вот так легко собралась и уехала на край света. Бросила ее. А я думала, что это полная глупость. Для меня Австралия была невероятной удачей, возможностью побывать за границей, увидеть мир. Джонс же из-за своих страхов не могла ткнуть пальцем в карту, собраться и уехать. Но мы не ссорились, не ругались. Ничего подобного. В первые недели обменялись парой писем, а однажды я даже позвонила ей, но не учла разницу во времени и разбудила. Находясь в Австралии, я как-то нечасто задумывалась о наших отношениях. Мне казалось, что, когда я вернусь в Денвер, у нас все будет по-прежнему, что мы все равно остаемся лучшими подругами.

Кельда замолчала.

— А потом она взяла и умерла, — сказал я.

Она вздохнула.

— Я узнала об этом только после возвращения в Денвер. За месяц или два до отъезда из Австралии мне пришло письмо. Даже не письмо, а записка с новым адресом. Джонс сообщала, что перебирается на Гавайи, в Мауи, где было что-то вроде кооператива художников. Там она могла посвятить живописи все свое время. Меня эта новость не то что удивила, а просто шокировала — я и представить не могла, что Джонс отважится на такую перемену образа жизни. Но я подумала: что ж, отлично, загляну к ней на обратном пути, когда закончу дела в Сиднее. Послала ей открытку или что-то в этом роде, предупредила, что могу вот-вот появиться, так что пусть не пугается. Ждала ответа, но Джонс не написала, не позвонила, и, когда подошло время, я сразу улетела домой, без остановки на Гавайях.

Уже перед самым отъездом я снова попыталась связаться с ней и написала письмо, но оно вернулось. Прилетев наконец в Денвер, я сразу позвонила ее родителям в Нью-Хэмпшир, чтобы выяснить, где ее можно найти. И только тогда узнала, что Джонс умерла на Мауи пару месяцев назад.

— Что с ней случилось? — спросил я.

— Вы знаете Мауи?

— Нет.

Несколько лет назад я побывал на Гавайях, но на Мауи не задержался.

— Своей формой остров напоминает земляной орех. Джонс жила в холмистой части, неподалеку от городка Пайа, на той части перешейка, где туристы обычно не задерживаются надолго. Пайа представляет собой нечто вроде старого ковбойского городишки, населенного стареющими хиппи, молодыми хиппи и серфингистами. Художников там тоже хватает. В общем, люди там живут, а не работают на индустрию туризма. Джонс могла встретить там настоящих друзей, ей там наверняка понравилось.