Самая настоящая Золушка
Шрифт:
Я непроизвольно поднимаю руку к груди, нащупываю под одеждой свою единственную драгоценность: кольцо, которое отец подарил матери, когда делал предложение. Это большой, немного грубоватый перстень в форме лебедя с сапфировым «телом» и крыльями из белого золота. Он был велик моей матери, и она всю жизнь проносила его на цепочке вместо кулона. Несколько лет назад, когда мама неожиданно слегла с воспалением легких, она отдала кольцо мне. Сказала, что отец был бы рад, что его фамильная драгоценность не осела на дне шкатулки.
— Где ты учишься? — Ростов даже не пытается
— Третий курс филфака МГУ. Мне двадцать, в ноябре будет двадцать один. В магазине работаю уже почти год, во вторую смену, и полный день в выходные. И кроме учебы больше ничем не увлекаюсь.
Не потому что не хочу, а потому что у меня просто нет времени.
Я нарочно скупо и четко отвечаю на его вопросы, пытаюсь что ли… не знаю, подстроиться под его манеру общения. Может быть тогда меня перестанет пугать его пустой взгляд и холодность.
Но все равно.
Я не хочу никуда сбегать. Я хочу быть здесь, с ним. И эта иррациональная потребность намного сильнее страха.
Глава шестая:
Кирилл
С ней безумно тяжело.
Она хочет то, что я не в состоянии дать: эмпатию.
Я глух к ее эмоциям, мне абсолютно не интересны ее паника и нервные улыбки.
Но я должен делать вид, что наслаждаюсь ее обществом.
Хорошо, что после нашего короткого разговора замарашка, наконец, замолкает и возвращается к стейку. У меня есть немного тишины, чтобы сосредоточиться на фактах.
Сирота — это хорошо. Ни слова о братьях или сестрах — тоже в плюс. Вероятно, они есть, но раз о них умолчали, то вряд ли этих людей стоит брать в расчет. Работает и учится, не посещает всякие модные секции. Значит, с большой долей вероятности у нее не так много подруг.
Она заглядывает мне в рот.
Идеальная кандидатка.
Попав в мой «замок», уже не сбежит.
Я достаю телефон и пишу Морозову, что нашел подходящую девушку. Остальное выяснит служба безопасности. Меня же интересует только отсутствие дурной репутации и тех деталей прошлого, которые могут вызвать у желтой прессы обильное слюноотделение.
Когда замарашка разделывается с ужином, я оплачиваю счет и вывожу ее на улицу. Она все время что-то говорит: кажется, это благодарность и комплименты шеф-повару. Мне абсолютно все равно. Моя задача — время от времени улыбаться, поддерживая видимость интереса.
И пытаться не сойти с ума от того, что с каждой минутой безопасный тихий вакуум, в котором я существую, становится все меньше, и его стенки стали не толще яичной скорлупы, и уже пошли трещинами.
Хорошо, что замарашку не интересует секс.
Сегодня я бы просто… мог сделать больно нам обоим.
Она живет на проклятой окраине города, куда даже ночью без пробок добираться почти час. Чтобы не сойти с ума от вопросов, которые снова градом обрушиваются на мою голову, ограничиваюсь короткими ответами. Рано или поздно она должна понять, что мне не интересна бессмысленная болтовня.
У моей идеальной жертвы есть один существенный минус — ей нужны отношения, нужен тактильный и зрительный контакт. Нужен мужчина, которого она сможет тискать, словно плюшевого медвежонка. И меня мутит от одной мысли, что, остановившись на ней, придется позволить сделать это с собой.
Уже сейчас мысль о близком контакте вызывает судорогу в мышцах, и на несколько минут пальцы словно прикипают к рулю.
С женщинами, что были до нее, все было просто: они довольствовались статусом подруги богатого холостяка, получали подарки и без проблем давали поиметь себя сзади. Для меня все разнообразие секса сводится к этой позе: так я могу не прикасаться к женщине и не видеть ее взгляда. Я просто беру ее, не заботясь о том, был ли ее оргазм реальным или напускным.
Для меня это все равно, что работа поршня: методичные толчки и кульминация в конце.
Подчас даже болезненная.
Замарашка живет в старой «советской» пятиэтажке: я думал, сейчас они остались только в фильмах восьмидесятых.
Открываю дверцу машины и, стиснув зубы, подаю руку.
Хорошо, что замарашка сама отпускает ладонь, когда оказывается снаружи.
До подъезда несколько шагов, и в тусклом свете разбитого фонаря замечаю пару дымящих сигаретами фигур.
Девчонка замедляется, когда они перестают разговаривать и поворачивают головы.
Я знаю, что у них на уме. Мой мозг не может распознать простейшие эмоции и чувства, но я запросто анализирую сложные финансовые схемы, запоминаю цифры с точностью компьютера. Логика человеческих поступков — самая простейшая задача.
Эти двое — охотники.
Мы с замарашкой — жирные вкусные овцы, которые только что прикатили в криминальный район на дорогом автомобиле.
Нас уже взяли на ножи, вскрыли и выпотрошили.
— Наверное, тебе лучше уехать, — сиплым от паники голосом предлагает девчонка.
— Пойдем, — говорю я, выхожу вперед и загораживаю замарашку спиной.
Парочка бандитов приминает окурки носками ботинок и двигают нам наперерез.
Когда ты не такой, как все, когда тебе тяжело социализироваться, несмотря на постоянное посещение психиатра и группы коррекции, когда ты сидишь на таблетках, чтобы не двинуться, порой начинает казаться, что ты — один игрок в команде против целого мира. И этому миру хочется навалять. Иногда даже за то, что кто-то шипит в спину: «Ты видел его лицо?»
Со мной в группе был один парень: мне тогда было десять, а он учился в старшей школе. Когда он нервничал, то забирался на стул с ногами и начинал биться головой в колени. Методичные удары — бум, бум, бум.
Я не мог понять, почему и, главное, зачем он так делает.
Пока однажды вдруг не понял, что стою, уткнувшись носом в стену, и сбиваю кулаки о дорогущие виниловые обои. Пока однажды до меня не дошло, что я — такой же, как и остальные «особенные дети», но просто не в состоянии понять, что я — это я, а не просто чье-то лицо в зеркале.