Самая темная нота

Аларкон Нелия

Интерес в его голосе застает меня врасплох.

— Давно.

— Я никогда не слышал, чтобы кто-то так деконструировал Шопена. Твой учитель фортепиано, должно быть, любит тебя.

Упоминание о моем учителе фортепиано напоминает мне о мистере Маллизе, и это заставляет меня жадно жаждать боли Датча.

Я делаю осторожный шаг вперед. — Люди развиваются. Не понимаю, почему музыка тоже не может развиваться. Музыка — это отражение нас. Кто мы есть, откуда пришли и кем хотим стать.

— Это также мера совершенства.

Если мы сыграем не совсем правильно, мы не выиграем.

Я сморщила нос.

— Я думаю, что наша одержимость удерживать вещи, пытаясь сохранить их такими, какими они были всегда, может помешать нам увидеть то, что важно.

Его взгляд скользит по моему телу. Когда он снова скользит вверх, я понимаю, что это не та игра, в которую можно играть легкомысленно.

— И что же это?

Я впиваюсь зубами в нижнюю губу.

— Композиторы пытаются передать чувство, а не идеальную оценку. Легче уничтожать классику, когда я думаю, что некоторые из этих парней могут первыми уничтожить и свою собственную работу.

Мои слова вызывают у меня медленную ухмылку, от которой пламя танцует до самых пальцев ног.

Я замираю, ненавидя себя за то, что заметила. Это Датч — разрушитель жизней и душ. Он позаботился о том, чтобы за последние несколько недель в Redwood Prep мне было чем разрушить весь день.

Я отодвигаю мистера Маллиза на второй план, а сердцем остаюсь на задании. Как использовать интерес Датча так, чтобы причинить ему наибольший вред?

Я продолжаю жевать нижнюю губу. Поскольку я не провожу большую часть своего времени, выхватывая конфеты у малышей, как Датч, идеи приходят не так быстро, как я думала.

Мне нужно еще немного потянуть время.

— Ты должен знать, как важно прокладывать свой собственный путь. — Хрипло говорю я. — В конце концов, ты ведь тоже музыкант.

— Откуда ты это знаешь? — Он пристально смотрит на меня. — Ты следишь за моей группой?

Воздух застывает в моих легких, когда я понимаю, что, возможно, выдала себя. Если я признаюсь, что слышала о его группе, он может спросить меня о моей любимой песне или еще о чем-нибудь. Но я еще не слышала, как играют Датч.

У меня раздуваются ноздри, когда я думаю о том, как мне быть.

— Не слышала. — Я тянусь к его руке и поднимаю ее. — У тебя мозоли на кончиках четырех пальцев, но нет мозолей на большом пальце. Это признак человека, который проводит больше часов за игрой на гитаре, чем за едой и сном.

Страх и что-то еще, что я не хочу называть, пробегают по моему позвоночнику, когда Датч переплетает наши пальцы.

Он наклоняется ко мне.

— Я собираюсь сказать тебе кое-что, и я говорю это искренне.

Я вздрагиваю.

— Ч...что?

— Я услышал тебя на концерте и до сих пор не могу выбросить эту мелодию из головы. Я никогда раньше не слышал, чтобы кто-то так играл.

Мой

взгляд останавливается на нем. — Я играла не для тебя.

— Я знаю. Ты не играла ни для кого, кроме себя.

Я наклоняюсь вперед, так что наши лица оказываются достаточно близко, чтобы я могла видеть темные искорки в его золотых глазах.

— А для кого играешь ты?

Его челюсть сжимается. На его лице появляется задумчивое выражение.

— Не знаю. Это скорее привычка, чем что-то еще.

Это было реально. Это было очень грубо.

Не могу поверить, что Датч Кросс вот так запросто впускает меня в свои мысли. Мне кажется, что использовать его — почти зло. И это лишь доказывает, что я не такой ужасный человек, как он.

Я позволила своему взгляду задержаться на его губах.

— Музыка может быть разной, но если она — бремя, это знак, что что-то не так.

— Может быть.

Моя грудь сильно сжимается.

Нет, я не буду связываться с самой большой занозой в моей заднице. Он не станет для меня человеком.

Датч подходит ближе, пока его кроссовки не целуют мои сапоги. От Баха пахнет раем. Чистая ткань мягче и сандаловое дерево, и если бы у искушения был запах, то он пах бы именно так.

— Я знаю, что не только я чувствую это. — Мягко говорит Датч, выглядя одновременно расслабленным и напряженным.

— Нет. — Хватаю я его за воротник. — Нет. — Грубо притягиваю его ближе и прижимаю его рот к своему.

Это должно было быть лишь сердитое сжатие губ, но в тот момент, когда тепло его полных губ проникает в мои, все остальные мысли вылетают в окно.

Я не только целуюсь со своим худшим кошмаром. Я наслаждаюсь этим. Это извращение, и я жажду большего с отчаянием, от которого перехватывает дыхание.

Пальцы Датча касаются моей щеки, а затем скользят к шее, подталкивая меня вперед и сильнее прижимаясь к его рту. Он словно пытается что-то сказать мне. Как будто он хочет сказать мне все.

Желание внутри меня сжимается все сильнее и сильнее. Это диссонансный звук. Такой же беспорядочный, как те ноты, которые я играла, когда впервые увидела его в гостиной.

Я должна сопротивляться.

Я должна.

Но он притягивает к себе, притягивает без прикрас. Чем больше я хочу сопротивляться, тем сложнее отпустить его.

Он чувствует момент, когда я таю, и его губы смягчаются, скользя по моим, а не атакуя. Это так неожиданно — такая нежность. Такой большой и мрачный мужчина, как Датч, не должен быть способен на такое.

Но он продолжает целовать меня, словно я драгоценность, и у меня подгибаются колени. Я скольжу руками вверх по его рукам, прослеживая путь по линиям, покрывающим его мускулистые бицепсы. Мои пальцы проникают в его волосы, и они оказываются такими же мягкими и густыми, как я себе представляла.