Самая высокая лестница (сборник)

Яковлев Юрий Яковлевич

Певица то ли не расслышала совета, то ли не вняла ему. Она продолжала натягивать пальто на колени.

— Что же делать? Что же делать? — неизвестно кого и зачем спрашивала мать, стараясь телом прикрыть от вьюги своего нескладного кукушонка. Но её тело было слишком мало, чтобы оборонять такого большого.

— Дома натрёшь его салом, — тут же из темноты посоветовал старичок, который всё подмечал.

— Он у меня хворый, — жаловалась мать. — Лёгкими болеет.

— Вот салом самый раз.

— Нет у меня сала.

—

А тебе надо держать сало, раз у ребёнка грудь слабая. Ишь как он у тебя посинел…

Старичок растворился во тьме и метели. К расстроенной матери подошёл лесник. Он держал в руках шарф.

— На вот, — сказал он, — прикрой малого.

— Не хочу, — пролепетал кукушонок, но мать уже кутала ему шею, забыв даже поблагодарить хозяина шарфа.

А старичок возник рядом с контрабасистом, который замер неподвижно, обняв своего чёрного кенгуру. Белая крупа лежала на его плечах и на узких носах ботинок.

— Не годится, — сказал старичок, — надо двигаться.

— У меня ноги онемели, — отозвался музыкант; у его голоса был гулкий тембр, словно отражённый могучей декой контрабаса.

— А ты двигайся! Топчись! Вся сила в ногах. Ногам тепло — никогда не простынешь!

И старичок стал проворно показывать музыканту, как надо топтаться и притопывать, чтобы ноги не окоченели.

— Я больше не могу, — прошептала певица, — у меня отмёрзли коленки… Может быть, поблизости есть деревня?

— Ничего нет поблизости, — отозвался лесник. — Идите сюда, погрейте коленки о козу.

— О козу? — удивлённо повторила певица, однако послушно подошла к козе, которая смирно стояла на месте и овальными глазами равнодушно взирала на происходящее вокруг.

Когда человек мучительно голоден, он мечтает не о жарком. Он думает о куске хлеба. В трудные минуты человек хватается за мечты сбыточные, реальные. И заброшенные на пустынном берегу люди думали не о жарко натопленных печах, а о тихом безветренном закутке, о тёплом пальто, о валенках. Хотя даже эти скромные мечты казались неосуществимыми.

И только «Ной» был в порядке. Ходил по пристани. Притопывал. Давал советы.

Мальчик закашлялся. Мать испугалась. Она расстегнула на себе пальто и прикрыла своего птенца крыльями. Но крылья были малы.

Уже давно не было цветущего красного шарика, не стало нежных припухлостей на месте скул, пропали пороховые щербинки, почернел лиловый сумрак окоченевшего музыканта. Все лица стали похожи одно на другое — погасшие, бесцветные, окутанные белой колючей сеткой.

А паром всё не шёл. Желанный берег растворился в ледяной черноте. Может быть, «тот» берег вообще перестал существовать? Люди сбились в кучку, жались друг к другу. Они стояли на пристани в безысходной тоске. Они уже не ждали парома, не надеялись. Потому что у надежды тоже есть свой предел, после которого она иссякает, кончается. Они не надеялись, не мечтали. Предоставили себя судьбе.

И тогда совершенно неожиданно

из темноты выплыли мутные огни самоходного парома.

Застучала машина, отрабатывая задний ход. Паром со скрипом навалился на шаткую пристань. Кто-то легко спрыгнул. Появился трап. А люди стояли, словно приняли паром за мираж или не могли оторваться от своих мест. Потом они двинулись, медленно, неуверенно, почти с безразличием. Мать шла, прислушиваясь к хрипам мальчика, а её самоё тряс озноб. Контрабасист медленно нёс чёрного кенгуру. Старичок с фанерным чемоданом вошёл на паром последним.

В полутёмном салоне все расселись на скамейки и долго сидели молча, словно ещё не оттаяли. Было тихо. Только мальчик надсадно кашлял, и его губы были мокрыми. Лесник привязал козу и куда-то ушёл. Вскоре он появился с бутылкой наливки в руке. Он сделал два больших глотка и передал бутылку певице. Она опасливо, словно бутылка была раскалённой, коснулась горлышка губами. Бутылка пошла по кругу. И как-то само собой случилось, что старичок не попал в этот круг. Никто бы того не заметил, но он сам напомнил о себе:

— И я выпью. Вместе мёрзли.

В бутылке ещё оставался глоток-другой, её отдали старичку. Он взял бутылку, но сразу пить не стал, а сказал:

— Я из горлышка пить непривычный. У меня с собой кружка.

Старичок достал из кармана ключ, отпер железный калач и приоткрыл крышку чемодана. И все невольно покосились на чемодан, заглянули внутрь.

В чемодане аккуратно, один к одному, лежали валенки. Новенькие валенки, шершавые, полные несметных запасов тепла. Пар шесть валенок!

— Валенки! — прошептала мать, и на её глазах выступили слёзы. И она прикрыла собой губастого кукушонка то ли от аккуратного старичка, то ли от его товара, который почему-то внушал ей страх.

Старик заметил, что все смотрят на содержимое его чемодана, и поспешно закрыл крышку. Потом он опрокинул бутылку в эмалированную кружку и дождался, пока стечёт последняя капля.

— Сволочь ты, — тихо произнёс лесничий.

Старичок сделал вид, что не расслышал — старичку было в самую пору быть тугим на ухо, — и опрокинул кружку в рот. Аппетитно крякнул. Вытер губы и положил кружку на место.

Малиновые блики на щеках вспыхнули, как ожоги.

Может быть, в эту минуту старик почувствовал себя одиноким и жгуче позавидовал горькому, но крепкому товариществу остальных пассажиров, а может быть, ощутил обычную неловкость, которая скоро пройдёт и забудется. Он надул губы, сел в угол и всю дорогу сидел молча, придерживая рукой фанерный чемодан с валенками, которые могли сделать его товарищем, а сделали врагом.

Черника

Коля Луковкин лежал в пустом лагерном изоляторе и страдал. Страдал от насморка, который мешал дышать, спать, читать и всё время требовал, чтобы Коля чихал.