Саммер

Саболо Моника

А потом я падал куда-то в темноту и парил там в невесомости, перед глазами скакали яркие картинки, пятна света и вспышки огня.

Сознание, витавшее неизвестно где, вернулось в покинутое тело. В это наполненное болью чужое тело, которое жило своей независимой и странной жизнью. Сейчас оно находилось в смутно знакомой комнате, напротив сидел мужчина в форменной рубашке с зачесанными к затылку, блестящими то ли от бриолина, то ли от пота волосами. Похоже, я когда-то уже встречался с ним. На стене, прямо над его головой, фломастером было накарябано «мудила» — надпись, по всей видимости, пытались стереть, но краска исчезла, а оттиск остался

и выступал теперь еще четче.

Мужчина наклонился и передал мне пакет, тяжелый и холодный. Что-то замотанное в прозрачный мешок синего цвета, какой-то человеческий орган, маленькую замороженную зверюшку.

— Это тебе лед на щеку. Тебя сильно отделали.

Тогда я вспомнил, кто это был. Один из полицейских, который приходил к нам домой, когда исчезла Саммер. Тогда, рассказывая о пикнике под его пристальным взглядом, я чувствовал себя не в своей тарелке — мне казалось, он видит меня насквозь.

— Жан-Филипп Фавр тоже получил. Ты знаешь, что его отец хочет написать заявление?

Я взглянул на него с удивлением, от пакета со льдом в щеку отдавало током:

— Жан-Филипп Фавр?

Инспектор устало выпрямился на стуле:

— Забыл? Ты чего вчера наглотался?

Я молча скользил по его физиономии глазами, понимая, что оказался в полицейском участке, куда уже когда-то приходил — только эта комната была почище, — и что из свидетеля, а может, и подозреваемого, перешел в разряд преступников. Меня отчасти занимало, не станет ли теперь моя жизнь таким вот переходом из одной комнаты в другую, более грязную и более тесную, где вокруг меня окажутся похожие люди с неискренними лицами, над которыми будет красоваться надпись «мудила».

Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом взял листы бумаги, которые лежали перед ним, и стал просматривать что-то похожее на бесконечный отчет. А потом рассказал мне о том, что произошло ночью. Вернее, что произошло ночью с кем-то, кого звали Васнер Бенжамен — это имя, написанное крупными буквами, значилось на листах, которые полицейский держал в руках, это имя темнело то тут, то там.

Ночью гражданин-васнер-бенжамен вел разнузданную жизнь, ничего не боялся и действовал исключительно в состоянии аффекта, вызванного, видимо, вспышкой немотивированной ярости. Около двадцати трех часов он подрался с юношей по имени Россе Маттиас на площади Бур-де-Фур; юный Россе при этом удивительным образом оказался в роли жертвы и пытался безуспешно сдержать вспышку насилия. Затем гражданин-васнер-бенжамен разнес террасу кафе «Клеманс» (переворачивал столы, бросался стульями в свидетелей, одна молодая женщина по имени Дюрпез Марион получила легкое ранение в голову). Молодые люди, которые, как они сообщили в полиции, прежде были знакомы с гражданином-васнером-бенжаменом, в том числе юноша по имени Фавр Жан-Филипп, попытались его успокоить и образумить, но гражданин-васнер-бенжамен, находившийся в невменяемом состоянии, бросился на Фавра Жан-Филиппа, повалил его ударами на землю и разбил ему надбровную дугу, что потребовало госпитализации пострадавшего: в районной больнице города Женевы ему наложили несколько швов. Жандармам, прибывшим на место происшествия, с немалым трудом удалось угомонить гражданина-васнера-бенжамена, который оказывал сопротивление, отбивался ногами, оскорблял присутствующих и находился, по всей вероятности, в измененном состоянии сознания.

Сбоку на стене я заметил еще одну надпись — кто-то нацарапал карандашом: «Здесь был я». И я искренне позавидовал тому, кто это написал, — он мог точно сказать, кто он и где был. Мне подобная категоричность не грозила. Веки у полицейского набрякли, он то быстро моргал, то подолгу или дремал, или размышлял о сущности бытия и о потерянной молодежи — обо всем этом утомительном насилии.

Я тоже чувствовал себя разбитым и без сил. Все тело тупо ныло, то

тут то там вспыхивала боль и расходилась кругами, отчего не хотелось ничего, разве что поесть.

Инспектор ничего не сказал о Джил. Я очень надеялся, что она ничего не видела, что она исчезла в ночи с двумя девицами по бокам, но к горлу подступала тошнота. И инспектор смотрел на меня так, словно знал о моих похождениях то, чего не опишешь словами.

Было шесть часов утра.

— Не помнишь?

— Нет.

Инспектор уставился на мои руки, которые я заламывал и заламывал.

— Это, случаем, не из-за сестры? Все это?

Меня затошнило.

Похоже, он поразмышлял над такой вероятностью, потом встал — он оказался более подвижным, чем я думал, — вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. У меня пролетела мысль, что он пошел за оружием или за помощниками, которые станут меня бить, а может, отправился за документами, подтверждавшими, что моя вина больше, во много раз больше. Полицейский выскочил из кабинета, а мне казалось, что он схватил меня за руку и повел далеко в сторону от дороги, туда, к густому кустарнику, где можно найти или сделать ужасные вещи. И я понимал, что пойду за ним, покорно пойду, даже зная, что не вернусь обратно или вернусь другим и буду держать это в себе всю оставшуюся жизнь.

Когда инспектор открыл дверь, я подпрыгнул от неожиданности. Он держал пластмассовый стаканчик с какао, который казался в его ладони до смешного маленьким. Поставив его прямо передо мной на стол, он вернулся в свое кресло:

— Я инспектор Альваро Эбишер.

Он выглядел утомленным и смотрел на меня мягко, в его глазах светился такой, знаете, огонек не то сострадания, не то подкола.

Я глубоко вдохнул:

— При чем тут моя сестра?

— Она исчезла. Ты был на месте. Об этом непросто вспоминать. Непросто не чувствовать себя… виноватым.

Он вытащил из кармана брюк мятую пачку сигарет, положил ее на стол и, внимательно глядя на меня, принялся машинально крутить.

Мне казалось, что он держит меня на поводке, отпускает немного, потом резко дергает, чтобы утянуть туда, в заросли.

— И потом, твои родители…

— А что родители?

Меня удивил звук собственного голоса — я будто заорал во все горло. Инспектор уставился на стену за моей спиной так, словно там крутили какое-нибудь интересное кино:

— Люди всегда находятся, знаешь. Где-нибудь след оставляют, по телефону звонят, в магазин ходят.

Мне хотелось вырвать. У него подмышками расползались темные пятна пота.

— Так что, раз нет никаких следов, никаких улик…

Инспектор вздохнул, словно эта мысль ему была совсем не по душе. И резко перевел на меня глаза:

— Так или иначе, люди просто так не исчезают. Всегда есть объяснение. И чаще всего оно очень простое. Находится под самым носом.

Я взглянул на его руки — теперь они неподвижно лежали на ляжках.

Отец приехал около восьми утра, непричесанный, вошел в кабинет, где, как мне казалось, я провел так много времени, что теперь мало походил на прежнего. Инспектор Альваро Эбишер стал мне даже как-то роднее отца, и когда я закрывал глаза, то перед ними всплывали надписи: «Здесь был я» и «Мудила», одна за другой или обе одновременно.

Отец улыбался, но под глазами у него залегли тени. Он пожал руку инспектору сильно, почти дружелюбно и энергично, как бы сообщая: против него не пойдешь. На меня он даже не посмотрел, скользнул взглядом, словно искал что-то более привлекательное там, в темном углу:

— Мне очень жаль, господин инспектор. Подростки…

Отец с заговорщицким видом иронично приподнял бровь, но инспектор не шевельнулся.

— Я говорил с Патриком Фавром по телефону. Он не будет подавать заявление. Мы друзья, — с ударением добавил отец, отчего Альваро Эбишер поморщился.