Самолет уходит в ночь
Шрифт:
Я улыбнулся. Ведь этот жест так понятен. В нем и пожелание успеха, и вера в благополучный исход, и, конечно, что машина в порядке. Но улыбнулся не поэтому — вспомнил очередную шутку инженера.
— Слава богу, что тогда мне большой палец не оторвало, — говорил Редько, — а то бы из авиации выгнали.
Присутствовавший при этом Гаврилов оценил шутку по достоинству и хотел тоже кое-что сказать, да не успел — Редько опередил:
— А ты, Толя, не ухмыляйся. Ты готов был и руку оторвать, когда тащил меня в госпиталь.
Вспомнил
Кстати, наш экипаж всегда вылетал на особые боевые задания тоже при орденах и в парадной форме одежды. Нам не раз говорили:
— Что это вы в полет наряжаетесь, словно куда-то в гости. Зачем? Ведь в воздухе все равно никто этого не видит.
Но нам так нравилось, мы так решили, а потом привыкли и своей традиции никогда не изменяли.
Двигатели запущены. Поднимаю правую руку. Все, кто стоял на земле, берут под козырек. Отпускаю тормоза. Машина сначала медленно, затем все быстрее и быстрее несется по аэродрому. Начинаю исподволь подбирать штурвал, и тяжелый самолет отрывается от земли. Стрелка высотомера медленно, но уверенно ползет вверх. Вариометр показывает набор высоты меньше одного метра в секунду. Это значит, что вес бомбардировщика в начале полета максимально допустимый. Хотя двигатели работают на повышенном режиме, вертикальная скорость ничтожна.
Экипаж, как всегда, молчит. Все ждут, когда первым заговорит летчик. А он заговорит тогда, когда самолет поднимется от земли на безопасную высоту.
— Порядок, — наконец говорю вроде сам себе, а в действительности обращаюсь к членам экипажа.
— Курс двести семьдесят, — отозвался штурман Куликов.
— Связь с землей установлена, — докладывает радист Панфилов.
— В задней полусфере все в порядке, — слышится голос стрелка Васильева.
Через час подходим к линии фронта. Внизу пожары и взрывы. Вздымаются столбы дыма. Картина для нас привычная. Огненная полоса фронта, суживаясь, постепенно скрывается из виду. За нами, на востоке, небо уже темное, а впереди, на западе, еще белеет. Линия горизонта справа тонет в громадных грозовых облаках. Туда и надо нам лететь.
— Правее — двадцать, — слышу голос Куликова. Доворачиваю. Самолет идет точно на облака — прямо в черную громадину. Все молчат.
— В наушниках сильный треск, — нарушает тишину Саша Панфилов. — Поблизости гроза.
Понимаю, что сейчас этим и заняты все мысли экипажа. Гроза — опасно, но пока еще ее нет, а «мессеры» вынырнуть могут.
— Доложи на землю, что прошли линию фронта, — отвечаю радисту, — и становись на верхнюю огневую установку, а ты, Васильев, — на нижнюю. Смотрите внимательно — могут появиться истребители.
А облака все приближаются. Между ними вспышки, будто
Решаю идти прямо, через облака. Выбираю, где светлее, где меньше сверкает. Начинается болтанка.
— Но это еще ничего, по-божески, — говорит Куликов.
— Вполне, — подает голос Панфилов.
— Я думал, что будет сильнее, — признается Васильев. Так длится более часа. То справа, то слева, то внизу под нами сверкают молнии. Высота полета пять тысяч метров. Дышим через кислородные маски. За бортом то дождь, то снег. Временами что-то царапает по самолету. Создается впечатление, будто мы не летим, а плывем в каком-то черном ледяном крошеве.
— Командир, — сообщает Панфилов, — а некоторые экипажы возвращаются.
— Откуда ты взял?
— Слышу, как они докладывают о проходе через линию фронта обратно.
— А земля что?
— Отвечают: «Вас поняли...»
Все ясно: с земли не могут приказать продолжать полет в таких метеоусловиях. Значит, нужно действовать по своему усмотрению.
— Как поступим, товарищи? — обращаюсь к членам экипажа.
— Лететь вперед, — отвечает Куликов. — Думаю, что мы скоро преодолеем грозовую стену.
— Да, вперед, командир, — поддерживают штурмана стрелок и радист. — Мы пролетели слишком много, чтобы возвращаться.
Я ни в чем не обвинял вернувшиеся экипажи. Может быть, они поступили правильно, разумнее нас. Но лишь только доложил об этом Панфилов, мне тут же вспомнилось, как полгода назад я тоже не долетел до цели из-за плохой погоды. Повернул назад. А другие экипажи полка задание выполнили. Выдержи тогда еще минут десяток, и мы бы вышли из опасной зоны. Но я не выдержал, вернулся. Меня никто не упрекал, наоборот, командир полка даже похвалил за осторожность. Правильно, мол, поступил. Но лично мне было стыдно: как же так — другие смогли, а я нет?
Вскоре замечаем: гроза остается за нашей спиной. Вокруг темно. Самолет постепенно теряет высоту. Слышится какой-то стук по фюзеляжу, догадываюсь — начинается обледенение. Это уж совсем ни к чему. Нужно менять высоту полета, чтобы попасть в такой слой облаков, в котором температура и влажность воздуха не способствуют образованию льда. Казалось бы, чего проще — подняться еще метров на тысячу. Но полетный вес бомбардировщика и наросший лед не позволяют этого сделать. Надо снижаться. Как жалко терять с таким трудом, набранную высоту! Но иного выхода нет. И стрелка альтиметра ползет вниз. 4000 метров, 3000... За бортом сильный дождь. Мы его не видим, но чувствуем: в то время в самолетах кабины не были герметичны, и вода просачивалась внутрь.