Самолеты на земле — самолеты в небе

Русов Александр Евгеньевич

Он внимательно выслушает учителя, постарается запомнить все частные его замечания и замечания общего характера. Он вновь начнет трудиться и, как бы ненароком, невольно, но неизбежно, возвратится на прежние круги свои.

1968

В ПОИСКАХ ЭРЖЕБЕТ ВЕНЦЕЛ

(Образы Будапешта)

Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я

чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимой мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег.

(Пушкин, «Путешествие в Арзрум»)

ЧЕТЫРЕ АЭРОДРОМА

Вряд ли теперь улетим: нет билетов. Главу делегации и еще двух академиков так или иначе отправят, а получить билеты для всех практически невозможно. Кто-то что-то упустил, какая-то неувязка вышла, а послезавтра начало симпозиума.

И вот один из наших говорит:

— Если через час у меня не будет билета, уеду в министерство и сдам валюту. Сколько времени можно терять?

Ему что, он летает на такие симпозиумы по нескольку раз в году, а для меня это первый международный симпозиум.

— Как с билетами?

— Через час выяснится.

Что для меня важнее: увидеть чужую землю или прочитать доклад? Ведь я единственный из членов нашей делегации, кто впервые пересекает границу.

Задвигался, загудел народ. Дают-таки билеты на самолет. Через Варшаву? С посадкой?

— Какая разница, — говорит все тот же. — Через Варшаву так через Варшаву.

Определенно мне не суждено улететь в Будапешт. Первый рейсовый автобус уходил в Шереметьево с аэровокзала в шесть двадцать пять. Самолет улетал в семь сорок. Можно не успеть. В таксопарк дозвониться невозможно: сегодня суббота — завтра воскресенье. К десяти дозвонился: до восьми утра заказов на легковые такси не принимают. Идти пешком? Скажем, если в двенадцать ночи выйти из дома, к семи, пожалуй, будешь на месте.

— Ложись спать. Я сама соберу чемодан.

— Какой смысл? Два часа ночи.

— Ставлю будильник на четыре утра.

…Что за треск? Куда несет меня — в преисподнюю? И все падаешь, падаешь…

— Вставай, на самолет опоздаешь. Доброе утро.

Светает. Какое прекрасное утро! Чуть дымится асфальт. Тени деревьев, редких машин. Москва необыкновенно свежа в это утро. Гулко. Аэровокзал все еще освещен изнутри. На стоянке полным-полно свободных такси.

Ленинградский проспект, шоссе, лес вдали. Прощай!

Шереметьевский аэродром. Международный. Небольшой санаторий улучшенного типа. Пусто. Рано. Слишком рано. На час раньше, чем нужно.

Служащие таможни — две женщины в серо-синем сидят рядышком за своей белой конторкой, как за партой. Спецшкола. Курсы повышения квалификации.

— Заполните декларацию.

Декларация прав человека. Стартовая площадка для полета в космос. Посадочный талон.

Разговоры.

— Не знаете, где нас поселят?

— Говорят, в гостинице «Будапешт».

— Где это?

— Новая гостиница.

— Я слышал, что в «Геллерте».

— Программы нет, не знаешь, когда доклад.

— Что, если завтра?

— Вас это волнует?

— Транспорт, говорят, дорогой.

— Как везде…

Все позади. Все заглушил шум моторов. Экстерриториальность.

— Не знаете, какая там погода сейчас?

— К обеду успеем?

— В самолете будут кормить.

Кормят: красная икра, черная икра, лососина, буженина, вино, масло, маслины, помидор, хлеб, булочка, шоколад, кофе, яблоко. Это завтрак.

Кто-то взволнованно сообщает:

— Варшава не принимает. Делаем посадку в Берлине.

Кто-то интересуется:

— Потом полетим в Варшаву?

Общее возбуждение, шутки, смех. «Училка заболела! Двух последних уроков не будет!»

Это еще Россия или уже заграница?

Берлин. Расчерченное поле аэродрома, флажки, фонарики — аккуратный макет образцово-показательной клиники. Чистота и порядок. Немецкие стюардессы в белых косынках поверх синих шапочек похожи на сестер милосердия. Не успевает самолет остановиться, подают трап.

Воздух прозрачен, светит солнце, легко дышится. Одиннадцать часов по берлинскому времени.

Едва слышно звенит оса в воздухе. Оса-разведчик. За ней прилетает целый рой рыжих ос. Одного из наших оса жалит в губу. Губа распухает. Первое заграничное впечатление. Встреча прошла в теплой, дружеской обстановке.

Зал ожидания. В буфете маленькая бутылочка пива стоит не помню уже сколько марок, или пять форинтов. Мало это или много? Мелькают стаканы, блестят пачки сигарет, сверкает никелем автомат, слышится разноязыкая речь.

Это и есть заграница?

Посадка. Заученная улыбка стюардессы. Самолет стоит рядом с дверью каменного дома, о котором хочется сказать «блок» или «бокс». Зажигаются габаритные огни. Зажигаются и гаснут. У самолета нервный тик.

На территории аэродрома пасут овец. Пастух, собака. Явное нарушение какого-нибудь параграфа, мимо которого мы не проходим — пролетаем.

И какой бы сплошной, одинаковой ни казалась земля с воздуха, пока мы не набрали высоту, под нами плыла немецкая карта. Дорф… бург… кирхе. Правильно расчерченная, аккуратно распределенная земля: черепичные красные крыши, игрушечные автомобильчики на участках, яхты на Шпрее. Но с высотой более однородным а анемичным становился облик земли.

Почти незаметно прилетели в Варшаву. Новое здание аэропорта: гигантский парник, мастерские художников. Любовный шепот из репродукторов, признание в любви по радио: «Ты меня любишь? — Я люблю тебя». На самом же деле: «Самолет Варшава — Будапешт вылетает…» Пши-пши-пши, я люблю тебя. Это и есть заграница?

Где кончилась Германия и началась Польша? Где начнется Венгрия? Сверху не видно. Россия, Германия, Польша, Венгрия — в самолете мало что изменилось. Специфика экстерриториальности?

— По-моему, нет никакой надежды прилететь сегодня в Будапешт.