Самолеты на земле — самолеты в небе
Шрифт:
— И то, и другое? — вежливо спросил один из официантов.
— Да.
— Халасли и бифштекс? — переспросил официант так, будто не понял, что я имел в виду.
Мы объяснялись с трудом. Но он повторил свой вопрос столь выразительно, что я почувствовал: тут что-то не так, и сказал на всякий случай:
— Халасли. Пока достаточно.
Официант ушел, довольный, что понял меня наконец.
На крошечном столике для одного едва умещались пепельница и подставка для пивного стакана. Женщина за стойкой, находившейся в глубине, наводила порядок, который и без того был безупречным. Позади нее находилось зеркало, совсем как на чудесной картине Мане, только хозяйка была чуть постарше, и, пожалуй, то было
Когда принесли заказ, оказалось, что халасли — это целый рыбный обед. Для моей скромной комплекции бифштекс в соседстве с халасли мог быть воспринят как шутка.
Около часу дня я вышел на Непкёзтаршашаг — тихую, широкую улицу посольств. «Парижская цукразда». Плетеные стульчики кафе, вынесенные на тротуар. Серо-зеленая гамма парижских пейзажей Марке. Много иностранцев, неизменно напоминающих великовозрастных школьников.
У площади Седьмого ноября я свернул на Ленин кёрут, в мир дневных витрин Пешта, бело-розового дыхания весны, роднящего этот город с пышным цветением армянской земли. Йожеф кёрут, Ракоци ут, Кошут утца. Налево и направо рассыпался серпантин улочек и переулков. Потом я вышел на Ваци, где старые дома имели свой запах старины, иной, чем в старомосковских или староленинградских домах, ближе — к таллинской Маргарите, к старым домам Риги и Львова. Эти смешанные запахи надушенного старческого тела, еды и жилья погружают в полусказочный, неподвижный мир прошлого. Все время идете куда-то и никуда не приходите. Вдруг над головой что-то гремит, падает, словно куски подтаявшего льда сорвались в водосточную трубу. Это опустили жалюзи в одном из окон верхнего этажа.
Сначала замечаешь крупное: дома, улицы, площади. Потом людей. Самые яркие — дворники в полосатых фосфоресцирующих жилетах, бабочки-адмиралы. Самые беспечные — молодые. Ходят в обнимку, целуются, как улыбаются: ты меня любишь? — я люблю тебя. (Мы на острове. Нас никто не видит, и мы никого не видим.)
В тот день с моста Маргит, соединяющего Пешт с Будой, я впервые увидел здание Венгерского парламента. («Самое красивое здание, самое сильное впечатление», — гласит реклама.) Я стоял на мосту и смотрел. Нагромождение сталагмитов, готика выветренных пород, оттаивающих сосулек. Парламент с моста Маргит казался расстрелянным, изрешеченным пулями замком, в котором не осталось никого в живых. Я подходил к нему совсем близко и видел газовые фонари вокруг, похожие на перевернутые торты со свечами (сталагмиты наоборот — сталактиты.) Человек с длинной палкой ходил от фонаря к фонарю, поворачивал рычажки, пускал газ, и через несколько секунд начинал пульсировать бледно-голубой свет.
Тихие сумерки размывали контуры Пешта, превращали увиденное в воспоминание, в сон.
ПРИЕМ
«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Все уничтожило, подлое, подчистую. А какие были великолепные строения, какая гармония форм — расцвет кулинарного искусства барокко!
Дракон в гостях — это почетно, но и опасно, конечно. Пираний в костюмах и в вечерних платьях, дамы, товарищи, господа — уважаемые делегаты, представители научно-технической интеллигенции. Пустели столы. Чудище успокаивалось, устраивалось поудобнее, довольно урчало. Его чешуйчатый хвост шевелился где-то внизу, на беломраморных ступенях Венгерской национальной галереи, а его головы, окутанные клубами табачного дыма, — на верхних этажах, поближе к ласкающим глаз произведениям живописи и скульптуры.
Когда-то чудище было прекрасным юношей и, может, еще станет им. Юношу превратила в дракона злая колдунья по заранее намеченному, тщательно разработанному плану на неофициальном приеме, даваемом в честь всех участников симпозиума.
Разве
Но я нарушил временной принцип повествования, пропустив целый день и начав с его конца. Пропустив несколько десятков экспериментальных точек, попадающих на утренние и вечерние секционные заседания, я начну новый отсчет от семи тридцати пяти после полудня.
Вместе с другими иностранцами я сел в один из автобусов, поданных к подъезду отеля «Университас» на Ирини Йожеф утца, чтобы ехать на прием. Шофер в ливрее и чуть ли не в золотых галунах торжественно восседал на своем троне, и специальные люди поддерживали садящихся под локотки. Гостей готовили к торжеству по всем правилам изощренной системы IBUSZ — венгерского бюро путешествий.
Автобус постепенно наполнился, но два-три места так и остались свободными, и эта незанятость нескольких мест, возможно, также входила в расчеты бюро.
Мягкий старт, сладковатый запах табачного дыма, мягкий свет. С Ирини Йожеф первый поворот направо, по Эгри утца до Петефи хид, разворот под мостом, переезд через Дунай, с Ференц кёрут поворот налево на Уллои ут, далее — Кальвин тер, Музеум кёрут, Танач кёрут, мимо представительства IBUSZ на углу Байчи Жилински, по каким-то маленьким пештским улицам вплоть до самой Венгерской национальной галереи.
Ну вот, дамы, товарищи, господа, вот мы и приехали. Портал, выполненный в греко-дорическом стиле, эклектические башенки по бокам, а в центре бронзовая колесница, запряженная тройкой скакунов. Но до фронтонов ли, читатель, до сумятицы ли стилей, когда сумятица мыслей и чувств, усугубляемая медленным, как на похоронах, вхождением во храм, полностью овладела неопытным экспериментатором?
Хорошо, что неофициальный — может быть, меньше строгостей!
Шпалера официантов в черно-белом: белые куртки, черные брюки, белые перчатки. Свечи, люстры, огни. Поднимаетесь по одной из лестниц, чтобы побродить среди мункачевских картин в окружении очень вежливых людей, не успевших еще наладить деловые контакты со злой колдуньей. Без нее так же трудно вступить в разговор, как трудно найти место рукам и глазам при переходе из зала в зал. Ходите среди бронзовых, каменных и деревянных наяд, свыкаетесь с обстановкой и в своей смелости заходите столь далеко, что оказываетесь один в какой-то дальней комнате среди обнаженных дев, страстных лобзаний и однообразных пейзажей девятнадцатого столетия.
Куда идти теперь? Куда делись остальные? Быть может, прием окончен и все разошлись по домам? Куда могла ускользнуть столь многочисленная экскурсия?
Тихо. Гулко стучат шаги по пустым залам оставленного людьми дворца, и, собираясь покинуть его, как это сделали остальные, вы замечаете вдруг на белокаменных лестницах черного, тяжело дышащего, чешуйчатого дракона, пожирающего дворцовые съестные запасы.
Кто вызвал его к жизни, кто дал сигнал, кто сказал: кушать подано? Чтобы ответить на эти вопросы, пускаетесь в рискованное путешествие по телу дракона, осенив себя крестным знамением.
Вилки, тарелки, бокалы, жующие рты. Сидя на балюстраде, стоя и на ходу, люди жуют, пьют — насыщающиеся микрочастицы ненасытного дракона. Вдруг чувствуете, как вас начинает затягивать. Потихоньку, постепенно. Вот только что, минуту назад, вы еще путешествовали по поверхности этого тяжело дышащего тела, а теперь словно проваливаетесь в него, становитесь им. Одраконивание. Боевое крещение, так сказать. Проза жизни. Неужели так долго нужно было постигать великолепие чистоты и простора дворца, чтобы при выходе столкнуться с драконом, ужаснуться, отвратиться от него и в одно мгновение стать им?