Самосвал
Шрифт:
Поэтому я хочу спросить вас: расскажите, как оно? Скажите, только честно, вы — знак?
О чем вы пришли рассказать мне? Что происходит там, в мирах, которые мы не видим? В вечности, которую не чувствуем? В пространстве, которого нет? Расскажите мне о мертвых и снах. Прошу вас, говорите…
Искренне ваш, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».
«…недавно я прочитала все, что писала эти шесть лет. Нет, было бы неправильным отказаться от всего, что я сказала себе, и всего, что записала здесь. Хотя, признаю, иногда я перегибаю. Впрочем, это объяснимо: у меня хороший учитель. Он только и делает, что перегибает да преувеличивает…
…несколько дней назад я почувствовала, как во мне что-то шевельнулось. Это, конечно, просто иллюзия — ребенок еще слишком мал для того, чтобы я поняла, есть он там или нет. Но он есть, и я это знаю. Что ж, я попробую. В любом случае. Отец все-таки Он, Ему и на этот раз повезло, как всегда везет — может быть, чересчур незаслуженно, а может, у Него какие-то свои отношения с Богом, о которых я ничего не знаю и благодаря которым у Него всегда счастливый билет в конце пути…
…еще раз прочитала. Бедный мой малыш, ты весь в говне, подумала я. Как же так с нами все получилось. Ведь с чего-то мы да начинали? почему я так жестока к тебе, и почему ты так жесток ко мне? что мы друг другу сделали? ты спал, а я плакала на кухне. потом долго смотрела на твое лицо: фонарь светил, и ты был виден, как днем. мне нравится смотреть, когда ты спишь: это единственное твое состояние, когда твое лицо умиротворено. да, признаю, у тебя красивый профиль, очень. когда ты спишь, то выглядишь по-детски усталым. весь в говне, думала я, весь в говне. боже мой. бедный мой мальчик. и вполне заслуженно.
…но я же с тобой, а раз я с тобой, значит, хоть что-то в тебе есть?
..ох ты, Господи боже мой, покажи мне это что-то, милый, покажи мне, прошу тебя, покажи мне, пожалуйста…»
* * *
— Се, — говорит он.
— Заткнись, — говорю я.
— Ситы, — говорит он.
— Ну да, — говорю я.
Мы открываем калитку и проходим внутрь ограды. Над Оксаной уже год как лежит большой черный камень в виде крыла, с ее портретом. Мне показалось, что именно такой памятник ей бы понравился. На портрете она — несмышленыш шестнадцати лет — глядит в сторону, и в глазах у нее вся жизнь, которой будет, увы, мало. В руках у меня цветы, земля, лопатка, грабли и, конечно, Матвей, которому как обычно в лом пройти пару метров.
— Штанга, бля, — выдыхаю я, опустив все это на землю.
— Сянга, — говорит Матвей.
— Ага, — говорю я.
— Сянга, — повторяет он и начинает: — сянга, сянга, сянга. Папа, папа, папа. Паа-а-а-апа…
— Блин, — удрученно вздыхаю я, — судя по всему, ты скоро заговоришь.
Все к тому и идет. Он лепечет без умолку, и я все чаще слышу в потоке его бормотания нормальные, блин, человеческие слова. Посадив ребенка на скамейку, я оглядываюсь. Армянское кладбище Кишинева в мае — прелестное место. А в родительский день, когда весь, бля,
— Тебя показали по телевизору, бля! — радостно орет в трубку брат.
— Ты откуда? — спрашиваю я.
— Из Италии, — довольно отвечает он.
— Убил кого-то? — интересуюсь я.
— Обижаешь, — правда обижается он. — Отдыхаю. Прикинь, бля, врубаю телик, а там ты, в костюме, в Москве, грамоту какую-то, бля, получаешь.
— Премию, — морщусь я, — литературную…
— А есть разница? — смеется он. — Хотя ес…
— Денег мне не вручали, — быстро говорю я.
— Да? — спрашивает он. — Жалко. Ну все равно, поздравляю. Гордость семьи. Литератор ты наш херов!
— Спасибо, — говорю я. — Привет от Матвея.
— Се! — хохочет брат и вешает трубку.
Так что я еще котируюсь. С деньгами тоже все недурно: поток писем растет, и босс оказался довольно порядочным чуваком, хоть и уволил астролога. Я вожусь в земле, пытаясь понять, что чувствую. и вкратце рассказываю Оксане, что у нас да как. Вообще-то мы здесь с похорон первый раз. Если не считать того получаса, который я потратил, глядя как на могилу сыплют щебенку и льют цемент: когда устанавливали памятник.
— …постепенно мы полюбили друг друга, — говорю я Оксане, — и в этом чудо. Не в том, что я его полюбил, потому что, если уж честно, я его любил с первого дня.
— Ведь даже эгоисты могут любить, — говорю я.
— Может, ты этого не понимала, — объясняю я.
— Но я тебя любил. И его, конечно, тоже. Пусть ерничал, но любил, — говорю я.
Мимо проходит, улыбаясь, начальник какой-то гребанной молдавской политической партии. Ну, все. Репутация трахнутого по голове мне обеспечена: он явно удивлен тем, что я разговариваю с лейкой да могилой. Но мне все равно. Я подбиваю баланс.
— Почему я его полюбил? — переспрашиваю я.
— Потому что он мой? — спрашиваю я уже себя.
— Нет, — отвечаю я.
— Убирай дерьмо да вытерпи столько мук с неродным ребенком, и он все равно станет твоим, — говорю я.
— Дело не в крови, — решаю я.
— А в чем? — спрашиваю я.
— Может быть, в том, — говорю я.
— Что он полюбил меня.
— Это самое главное.
— То, что он полюбил меня.
— Я завоевал его доверие, — объясняю я.
— Доказал, что того стою, — киваю я.
— Стою доверия.
— Любви.
— Я доказал ему то, — формулирую я.
— Что, может быть, не успел доказать его матери.
— Тебе, Оксана, — обращаюсь я к ней.
— Доказал ему, что стою любви.
— И не успел доказать тебе, — говорю я.
— Что стою любви.
— Но я ее стою, — говорю я.