Самосвал
Шрифт:
Минут пять она молча обслуживает покупателя, после чего сует мне бумажку с номером. Я бегу домой. Матвей ноет, но это уже не так страшно, уже есть надежда. Чувствуя себя виноватым — ведь все-таки я добавил ему пять минут ожидания, пять минут боли — я скачу по комнате с колбочками и шприцами. Выгляжу как последний наркоман. Мамаша, которую я попросил посидеть с Матвеем, скептически интересуется, когда же я отдам его в нормальные руки.
— Тебе ведь через неделю на работу выходить, — напоминает она.
Я молча закачиваю в малыша две ложки какой-то золотистой жидкости через рот, и еще
Поэтому, Матвей, решаю я, переезд на ПМЖ к бабушке откладывается. К тому же, есть еще один момент. Мне просто обидно отдавать его после месяца мучений. Это же я, мать вашу, с ним столько мучился. Свои страдания я рассматриваю как своего рода вложения, и, поразмыслив честно — как учил меня мой психолог, — прихожу к выводу, что ничего плохого в этом нет. Я инвестирую в этого ребенка чувства. Мне жаль терять уже вложенное, поэтому я оставляю его. Вот и все.
И обещания здесь ни при чем. Сам я прекрасно понимаю, что если не захочу чего-то, никакие слова — пусть даже данные умирающей, — не заставят меня делать то, чего я не хочу. Итак, я хочу этого ребенка. Все? Нет, еще один момент, толкую я со своим внутренним голосом, причем вслух.
— Остается вопрос: как ребенок отреагирует, когда узнает, что ты оставил его с собой развлекухи ради, просто потому, что тебе было жаль терять инвестиции в виде эмоций? — спрашиваю я себя.
— Ты имеешь в виду, что он обидится на то, что я не сумел отказаться от него, как от недостроенного дома: жалко бросать, потому что начал же? — переспрашиваю я себя.
— Ну да, чувак, — отвечаю я себе. — Именно об этом я тебе и толкую.
— Знаешь, — говорю я.
— Только будь со мной честным! — говорю я.
— В смысле, будь с собой честен! — улыбаюсь я.
— Так или иначе, будь честен! — прошу я.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
— Мне кажется, ребенка это не затронет по той причине, что… — рассуждаю я.
— Во-первых, я ему ничего не скажу. Никогда, — решаю я.
— Ты сможешь? — спрашиваю я.
— Конечно, — заверяю я. — Никогда не проговорюсь.
— О'кей, — говорю я. — А во-вторых? Ты сказал «во-первых», что тогда «во-вторых»?
— Во-вторых, — задумчиво припоминаю я.
— Во-вторых, но это больше касается даже не его, а тебя, то есть меня, — медленно говорю я.
— Ну?.. — подгоняю я.
— Если ты замерзаешь, какая разница, по какой причине тебе дали свитер и ботинки? Допустим, ты был бродягой и умирал, а тебе дали теплые вещи только потому, что это рекламная акция. Да, они отпиарились, но и ты, получается, выжил, — формулирую мысль я.
— Ты имеешь в виду? — зависает надо мной мой вопрос.
— Примерно это, — киваю я.
— Я
— Главное, у него будет отец, — резюмирую я.
— И это главное, — соглашаюсь я.
— Точно, — говорю я.
— Бинго! — восклицаю я.
Матвей покряхтывает, но уже благодушно.
Этой ночью он еще не спит, но я чувствую, что это по инерции.
Он просрался, и я доволен. Просрался?! Господи, да из него било, как из фонтана! Мне даже на рубашку попало.
— А-а-а-а-а, а-а-а-а, — говорит он, но уже не натужно, я бы даже сказал, игриво.
— Не нуди, нудятинка, — говорю я, прихлебывая кофе. — Разнудись, отнудятинка.
— А-а-а-а, — удивленно переспрашивает он.
Кажется, мы оба смеемся.
* * *
Дураки прыгают в бассейн сразу и с визгом, стонами, а также другими не приличествующими мужчинам звуками, постепенно начинают тренировку. Я опытен, поэтому первые десять минут стою под душем, делая воду все горячее. Когда уже на меня льется кипяток, я перекрываю душ, и совершенно спокойно захожу в бассейн. Даже радуюсь прохладной водичке. В пять часов утра, как обычно, никого. Вообще-то раньше я ходил сюда в девять. Оксану это всегда раздражало: для нее и девять было рано. Куда ты собрался, что тебе не спится, недовольно бурчала она, а я целовал ее пятку — остальное-то было под одеялом — и шел плавать. Сейчас приходится тренироваться раньше, потому что к семи часам я уже должен быть дома. К этому времени Матвей просыпается, заспанная соседка, которой я плачу пятьсот леев за эти утренние полтора часа три раза в неделю, передает его мне, и, умиляясь — я привык ко всеобщему умилению, как раньше ко всеобщей же ненависти, — уматывает в свою квартирку.
Вчера мой сын впервые поднял голову, и, держа ее высоко, прополз по дивану пару метров. Глядя на него, я испытываю гордость. Нет, если честно, это не любовь. Но гордость наверняка. Такую испытываешь, когда вкладываешь кучу усилий, денег и времени во что-то, и оно дает результаты. Матвей дает результаты. Мальчик здоров, крепок и красив. В честь этого события — первые метры — я решаю, что не буду мучить себя короткими быстрыми отрезками, после которых у меня из носа хлобыщет кровь, и поплаваю долгие неторопливые отрезки.
Я начинаю разминку и, ухмыляясь, вспоминаю о том, что уже месяц как должен быть на работе. Но ребенок творит чудеса! Мне удалось выбить из них еще два месяца оплачиваемого отпуска, напирая, главным образом, на совесть и второстепенным — на трудовое законодательство. Размер пособия по уходу, выданный мне неулыбчивыми бухгалтерами, изрядно меня удивил. Денег пока так много, что я всерьез подумываю о том, чтобы расшириться. В смысле прикупить квартиру побольше, а эту продать. Ну, с этим позже разберемся. Плывется мне хорошо, потому что мальчик этой ночью спал недурно. Хотя мне, честно говоря, все равно: три месяца постоянного недосыпа помогли мне забить на сон. Я выныриваю с самого дна и надеваю на руки лопатки. Это такие приспособления, похожие на ласты на руках, благодаря которым ты и плывешь быстрее, и нагрузка на руки дается…