Самоубийца
Шрифт:
Клеопатра Максимовна. Он хотел мое тело. Тело! Тело!
Пугачев. Мяса, граждане, мяса. Дорогие товарищи, я мясник. Не могу торговать я в такую эпоху. Сил моих нету. Я уж клялся, божился и книги показывал. Нет мне веры, товарищи. Вот народ и стреляется.
Отец Елпидий. Вера есть. Верить негде у нас, православные. Церкви Божии запечатывают.
Пугачев. Что там церкви, когда магазин запечатали.
Аристарх Доминикович. Из-за этого не стреляются. Я был другом покойного. Вы спросите у близких – из-за чего.
Серафима Ильинична. Из-за ливерной
Пугачев. Из-за ливерной. Правильно. Дорогие товарищи, я мясник…
Раиса Филипповна. Это низкая ревность, Олег Леонидович. Он стрелялся из-за меня.
Клеопатра Максимовна. Тело, тело…
Отец Елпидий. Религии…
Пугачев. Мясо…
Аристарх Доминикович. Товарищи…
Пугачев. Колбаса…
Виктор Викторович. Идеалы…
Аристарх Доминикович. Интеллигенция…
Мария Лукьяновна. Сеня! Сеня!
Серафима Ильинична. Забыли покойника, граждане.
Отец Елпидий. И сотвори ему вечную память.
Хор(поет). Вечная память, вечная память.
Все опускаются на колени, кроме Егорушки. Виктор Викторович уходит.
Маргарита Ивановна. Почему вы, Егор Тимофеич, не молитесь?
Егорушка. В современное время молиться грех.
Отец Елпидий. Ну, прощайтесь с покойником.
Аристарх Доминикович (опускаясь на колени). Прости, Семен. (Целует Подсекальникова в лоб.)
Семен Семенович (обнимая Аристарха Доминиковича). Прости и ты меня, Аристарх. (Целует его.)
Аристарх Доминикович. А-а-а! (Бросается в толпу.)
Все. Караул!
Семен Семенович (вылезая из гроба). Простите и вы меня, дорогие присутствующие.
Мария Лукьяновна. Сеня! Сенечка!
Семен Семенович. Маргарита Ивановна! (Бросается к ней.)
Маргарита Ивановна (с кутьей в руках). Чур меня, сатана! Что ты хочешь?
Семен Семенович. Рису, рису мне, Маргарита Ивановна, дайте рису. (Вырывает кутью.) Товарищи, я хочу есть. (Ест.) Ночь, и еще ночь, и еще день пролежал я в этом гробу. И только один раз удалось мне выбраться из часовни и купить себе пару булок. Товарищи, я хочу есть. Но больше, чем есть, я хочу жить.
Аристарх Доминикович. Но позвольте… как жить?
Семен Семенович. Как угодно, но жить. Когда курице отрубают голову, она бегает по двору с отрубленной головой, пусть как курица, пусть с отрубленной головой, только жить. Товарищи, я не хочу умирать: ни за вас, ни за них, ни за класс, ни за человечество, ни за Марию Лукьяновну. В жизни вы можете быть мне родными, любимыми, близкими. Даже самыми близкими. Но перед лицом смерти что же может быть ближе, любимей, родней своей руки, своей ноги, своего живота. Я влюблен в свой живот, товарищи. Я безумно
Клеопатра Максимовна. Ну, и этот туда же, за Раисой Филипповной.
Семен Семенович. Я влюблен в свои руки и ноги, товарищи. Ах вы, ножки мои дорогие.
Отец Елпидий. Что же это такое, Мария Лукьяновна?
Аристарх Доминикович. Вы мерзавец. Вы трус, гражданин Подсекальников! То, что вы говорили сейчас, – отвратительно. Нужно помнить, что общее выше личного, – в этом суть всей общественности.
Семен Семенович. Что такое общественность – фабрика лозунгов. Я же вам не о фабрике здесь говорю, я же вам о живом человеке рассказываю. Что же вы мне толкуете: «общее», «личное». Вы думаете, когда человеку говорят: «Война. Война объявлена», вы думаете, о чем спрашивает человек, вы думаете, человек спрашивает – с кем война, почему война, за какие идеалы война? Нет, человек спрашивает: «Какой год призывают?» И он прав, этот человек.
Аристарх Доминикович. Вы хотите сказать, что на свете не бывает героев.
Семен Семенович. Чего не бывает на свете, товарищи. На свете бывает даже женщина с бородой. Но я говорю не о том, что бывает на свете, а только о том, что есть. А есть на свете всего лишь один человек, который живет и боится смерти больше всего на свете.
Александр Петрович. Но ведь вы же хотели покончить с собой.
Аристарх Доминикович. Разве вы нам об этом не говорили?
Семен Семенович. Говорил. Потому что мысль о самоубийстве скрашивала мою жизнь. Мою скверную жизнь, Аристарх Доминикович, нечеловеческую жизнь. Нет, вы сами подумайте только, товарищи: жил человек, был человек и вдруг человека разжаловали. А за что? Разве я уклонился от общей участи? Разве я убежал от Октябрьской революции? Весь Октябрь я из дому не выходил. У меня есть свидетели. Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне за это дала, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы – вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания «Всем. Всем. Всем», даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю – всем, но не мне. А прошу я немногого. Все строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания – все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье.
Отец Елпидий. Серафима Ильинична, что вы смотрите? Вы же его теща, заставьте его замолчать.
Александр Петрович. Не давайте ему говорить, товарищи.
Аристарх Доминикович. То, что он говорит, это контрреволюция.
Семен Семенович. Боже вас упаси. Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: «Нам трудно жить». Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот. Вы за стройкою даже его не услышите. Уверяю вас. Мы всю жизнь свою шепотом проживем.