Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Другое дело, что те, кто сами не прочь именоваться шестидесятниками (особенно если нету иных заслуг и примет, кроме возрастной близости к помянутым знаменитостям), тоже имеют обыкновение и каяться и гордиться во множественном числе.
«Мы все…» «Мы все любили Фиделя Кастро», «Мы все верили в Ленина». И уж тем паче — о том, что не нуждается в покаянии: «Мы все обожали театр на Таганке». «Мы все гордились полетом Гагарина»…
Но ведь и это — не все.
Допустим, я лично (суть разговора требует именно личностных показаний) надолго перестал ходить на «Таганку» после ее знаменитейшего спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», воспевшего революцию и, хуже того,
— А может, это Шаляпин? Станиславский? Блок?
(Да и попросту — человек, ничем, кроме достатка, не провинившийся.)
Или — давний год, весенний денек. По причинам, которые станут ясны, могу точно назвать число: 13 апреля 1961 года. Идем по Москве с моим тогдашним товарищем Владимиром Максимовым и задерживаемся у газетного стенда. Разглядываем незнакомое лицо нового героя.
— Смотри, какой низкий лоб, какие плебейские скулы, — цедит Максимов (на самом деле выражаясь покруче и, возможно, отчасти побуждаемый к крутости еще не перебродившим вчерашним).
— Брось. Лицо как лицо. Даже симпатичное, — вяло возражаю я, опять-таки допуская сегодня, что и вялость моя имела причиною то же, что и максимовская мизантропия. Как бы то ни было, помню точно: энтузиазма в день, объявленный историческим, у нас не было.
Только ль у нас двоих? И уж не по той ли непочтенной причине? Нет. В обоих нас говорила, напротив, трезвость, хотя и далеко не с такой осознанностью, с какой она проявилась в стихах нашего общего друга Наума Коржавина:
Мне жаль вас, майор Гагарин, Исполнивший долг майора.Когда Гагарин погибнет, жаль его станет всем, имеющим сердце. Но Коржавин-то пишет в дни, якобы полные всеобщего энтузиазма, и его жалость — особого рода:
Мне жаль… Вы хороший парень, Но вы испортитесь скоро.Вновь оборву цитату. Да, в некотором — и весьма ординарном, привычно-советском — смысле в самом деле «испортился». По принуждению или с охотой, но принял роль пропагандного рупора. Как Терешкова, едва приземлившись, первым делом осудит «абстракционистов», которым только что крепко досталось от Никиты Сергеевича, так Гагарин будет, помню, читать по бумажке нечто казенно-клеймящее под одобрительным взором комсомольских вождей.
Но предвидение такой «порчи» было доступно многим, знакомым с советской действительностью, — то есть, в сущности, всем. Коржавинская тоска была о другом:
От этого лишнего шума, От этой сыгранной встречи Вы сами начнете думать, Что вы совершили нечто, — Такое, что люди просят У неба давно и страстно. Такое, что всем приносит На унцию больше счастья.Вот аксиома, банальность: всякий поэт произносит вслух то, что мы носим в себе неназванным и неопознанным. Так и здесь — не нахожу, вспоминая, разрыва между мудрой проницательностью поэта и
Не отрицаю, все было — и восторженный шум, и гордость: «Вот мы какие!», и нежность к одному из нас, побывавшему черт знает где. Но нормальность отношения к жизни, обусловленная нормальностью человеческих потребностей и запросов, обращала людей именно к трезвости. Помню письмо одной школьницы, опубликованное комсомольской газетой (конечно, затем, чтобы выбранить за несознательность), где девочка откровенно писала: да, дескать, радуюсь вместе со всеми, но не могу не думать, что с героическим космонавтом в космос улетела и та квартира, которую мы с мамой так долго ждем…
Вообще — что такое эти стихи «поэта-шестидесятника», как не перевод на язык осознанной нравственности самых простых, обывательских неочаровании?
Все в радости: сон ли, явь ли…Хотя, как видим, не все.
…Такие взяты высоты. Мне ж ясно — опять поставлен Рекорд высоты полета. …А впрочем, глядите: дружно Бурлит человечья плазма. Как будто всем космос нужен, Когда у планеты — астма. Гремите ж вовсю, орудья! Радость сия — велика есть: В Космос выносят люди Их победивший Хаос.Словом, шестидесятники — не поколение. Тем более — не сплоченный табун, мчащий в одну сторону единым галопом.
(Последнего можно было бы и не говорить по причине очевидности — но ведь пишут сегодня, к примеру: «Шестидесятники были крепкими ребятами, забивавшими железными копытами насмерть всех и вся…»
И, явственно мучаясь собственной неполноценностью, нечаянно объясняют, откуда эти злоба и зависть. Выдают свои представления о том, каким образом одно поколение приходит на смену другому — и зачем приходит: «Старшее — военное — было просто уничтожено, что создало неслыханные возможности для карьеры…»
Мол, вот бы и нам: уничтожить предшественников и делать карьеру, шагая по черепам… Бедные дураки.)
Коли на то пошло, шестидесятники — это псевдоним времени. Времени простаков. Но не идиотов.
Совсем не стыдно вспомнить, что в шестидесятых мы подхватывали за Окуджавой — иные и со слезами на глазах — все те же строчки о комиссарах. Или шалели от смелости фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича», где тем не менее по ночной современной Москве символическим дозором шагали красногвардейцы, направляясь не куда-нибудь, а к Мавзолею Ленина.
Это при том, что сам по себе стереотип, спущенный сверху: «восстановление ленинских норм» казался всего лишь казенным жаргоном, насчет которого, впрочем, не очень хотелось брюзжать. Если вам именно так угодно называть возвращение сталинских узников из лагерей — да ради Бога!..
Обольщения властью не было — верней, если и было, то далеко не у всех. И если Ахматова называла себя «хрущевкой», то в очень узко-конкретном смысле и по предельно конкретному поводу. В благодарность за разоблачение Сталина, за открытые лагерные ворота. За реабилитированного сына.