Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Сами порою наивные до глуповатости, шестидесятые годы внедрили в общество и в его литературу ту мудрость, которую можно добыть не прозрением, будь ты хоть тысячу раз гений, а только опытом. Кончилось время очарований, кончилось навсегда, и если кто сегодня тоскует о той эпохе, когда великий Пастернак и умный Чуковский
Была пора Великого Перелома, когда советская власть ломала через колено хозяйственного крестьянина и независимого интеллигента, для пущего страху хватая и прочих, кто подвернулся под руку, карающую с расчетливой неразборчивостью. Наступила, продолжается — и, полагаю, уже никогда не закончится — пора Великого Раздела.
Когда простака уже не спутаешь с циником.
Когда литература — если она именно литература, именно творчество, свободная реализация дара, данного свыше, — отпала от власти, больше не обольщаясь ее идеями. Ни романтическими, ни прагматическими.
Впрочем, и весь долгий опыт советской литературы — самоубийственный опыт — покончил с иллюзиями на этот счет.
В словесности можно одержать победу (над превратностями и капризами власти, над своими страхами и соблазнами), только лишь обретя духовную независимость… Боже, сколько потребовалось лет и сил, чтобы стала всеочевидной эта банальнейшая банальность! Сколькими жертвами за нее заплатили — и какими жертвами!..
«Осип победил», — не раз (как вспоминает поэт Лев Озеров) говорила Анна Ахматова, имея, конечно, в виду Мандельштама, чья судьба даже рядом с цветаевской, гумилевской, есенинской поражает особой кошмарностью.
«— Что это значит?
— То, что без чужой помощи, не прилагая никаких усилий, кроме тех, что пошли на написание стихов, он победил. Все было против него, но он победил».
Как
Но после этого сразу сказано: «кроме…» Кроме тех — неоценимых, не подотчетных никакой власти — усилий, которые направлены целиком на творчество.
В этом была действительная победа великого русского поэта Осипа Мандельштама, русского поэта советской эпохи. По счастью, далеко не его одного. А по контрасту с ним (с ними), с его (их) безусловной победой терпели поражение те, кто, обладая талантом — о прочих не говорим, — слишком много усилий потратили на другое, второстепенное или вовсе не нужное творчеству.
Или — их принудили к трате. Для жестокого счета истории это все равно, даже если сами историки участливо разбирают смягчающие обстоятельства.
Это второстепенное — не обязательно достижение материальных благ: самый пошлый из вариантов, самая вульгарная из причин поражения. Это могло быть очарованием властью или надеждой от нее откупиться, бросив ей — на, дескать, жри! — кусок, впоследствии оказавшийся кровоточащим куском души. Да что говорить, это могло быть просто желанием выжить, не быть убитым — кто осудит за такое желание?
Так или иначе, независимо от того, беда здесь или вина (впрочем, беда — в любом случае), это и есть общая драма советской литературы, советских писателей, будь то талантливый (в далеком прошлом, увы) Сергей Михалков или одаренный почти гениально Юрий Олеша. Об этой беде, об этой драме, которой случалось, как водится, оборачиваться и фарсом, — моя книга. Частью — жестокая, частью — сентиментальная.
1999–2001