Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
На что похоже? Стоит пролистать книгу в обратную сторону, и в главе «Отличник» наткнемся на завистливые слова нынешнего стихотворца, который из нашего времени видит былой Союз писателей в точном сходстве с фантазией пьяного дурака.
Отличие только в современном жаргоне: «Халявная хавка и дринч на декадах национальных искусств». Хотя, впрочем, «белоснежные санатории над лазурью зерцала вод» — почти Рукавишников.
Конечно, ассоциация не случайна.
Дальше:
«И чтобы тут же были художники. Художники пишут картины, а музыканты играют на инструментах, а кроме того, замечательнейшая тут же библиотека, вроде Публичной, и хорошее купание. И когда рабоче-крестьянскому пр-р-равительству
Луначарскому, видимо, было неловко, он смущенно на нас поглядел, но у нас лица были каменные».
Пьяный, пьяный, а все угадал, включая тоталитарную гигантоманию: прямо Дворец Советов, который должен был взметнуться на месте разрушенного храма Христа. Дворец, правда, остался в проекте, успели, как водится, только разрушить «до основанья», — но Союз писателей действительно состоялся. Описанные блага достались лишь избранным, дворец из мрамора и стекла застрял на стадии метафоры, однако нельзя сказать, что неосязаемой. Вне Союза, вне его центростремительной силы никто из пишущих и печатающихся (исключения единичны) существовать не решился. Практически это бы означало — не допускаться к читателю…
Но усердию, как и желанию быть запроданным, тоже должны быть границы. Даже их, это похвальнейшее желание и это одобряемое усердие, власть не может пустить на самотек — иначе и они попадут под подозрение в чрезмерной инициативности. То есть — самостоятельности.
Как и вышло когда-то с женщиной, чья личность, по меньшей мере, неординарна.
Железная старуха Товарищ Шагинян: Искусственное ухо Рабочих и крестьян, —на что намекала эпиграмма, ходившая устно? Уж конечно не только на непробиваемую глухоту (когда Мариэтта Сергеевна не желала слушать контраргументы, она выключала слуховой аппарат — удобный способ полемики).
Тут сам трехстопный обрывистый ямб словно воспроизводит взрывной, однако оглядчивый характер «старухи». Если не искусственность самих по себе страстей, которые, будем справедливы, порой заносили ее в сторону, неугодную для власти, то их конечную направленность в искусственное русло.
Поэтесса, влюбленная в Гиппиус и Цветаеву, отдавшая дань символизму — притом не одну эстетическую, но религиозно-философскую. Сочинитель детективных романов. Автор романов, напротив того, производственных. И — очерки, очерки, очерки. Добросовестная «Лениниана» (впрочем, за добросовестность-то и взгрели, потом, правда, простив и наградив соответственно Ленинской премией. Дело в том, что Шагинян раскопала и вздумала обнародовать еврейские корни Ленина). Периоды недолгой опалы, но и участие в погромных кампаниях, например против Василия Гроссмана. Под конец жизни — бурно вспыхнувшая любовь к тому, что был «Ленин сегодня», своего рода диссидентство наоборот: яро декларируемый сталинизм в годы, когда это было уже не модно.
Вернее, еще не модно — точно по песне Александра Галича: «…То ли гений он, а то ли нет еще».
И вот…
В 1936 году Мариэтта Шагинян обратилась к наркому тяжелой промышленности Орджоникидзе, сообщив, что ушла из Союза писателей
Любопытно: в какой такой наркомат надлежало податься Булгакову, Зощенко, Пастернаку, Ахматовой? Но перед Мариэттой Сергеевной так вопрос не стоял:
«Сейчас я пишу книгу о втором законе термодинамики на материале бакинской нефти. Собирать материал для меня — значит участвовать в реальной борьбе партии за реальные вещи, потому что это лучший способ освоить свой материал. Поэтому прошу Вас включить меня рядовым в замечательную армию работников Наркомтяжпрома, прошу Вас оформить это мое включение (без жалования, т. к. я зарабатываю книгами очень много)».
Любопытно и то, что тут зафиксировано стремление по-своему честное, бескорыстное: всякий ли отказался бы от того, чтоб еще и подзаработать на этакой экстатической преданности? Но возможно, даже в этом демонстративном бескорыстии было нечто оскорбительное для начальства.
В самом деле! Шагинян захотела превзойти волю властей, которые только-только создали писательский союз, с ловкостью и талантом надев на творцов общий ошейник. С талантом, потому что ошейник украсили блестящими бляхами льгот и наград, и творцы поначалу возликовали. Многие — точно как Шарик из «Собачьего сердца», еще не превратившийся в Шарикова: «Ошейник все равно, что портфель». Знак возвышения.
Прочитав, что Мариэтте Шагинян недостает дисциплины, отличающей армию и ее рядовых, что сон Веры Павловны, приснившийся Рукавишникову, для нее недостаточен, Орджоникидзе оторопел:
«Удивлен, как это Вы могли уйти из ССП, ведь это наш Союз, СОВЕТСКИЙ Союз, он ведь организован ЦК нашей партии, а Вы его называете „никчемным“.
Странно, непонятно. Вы, по-моему, совершаете крупную политическую ошибку…»
И — пошл'o! Партия и руководство Союза писателей принялись за энтузиастку. Был созван суровый президиум ССП, появилась разгромная статья в «Правде». Сама нечаянная отступница слала слезные письма тому, с чьей тяжелой (Тяжпром!) руки начались ее проработки:
«Дорогой товарищ Орджоникидзе!
Ваше письмо спасло меня, заставило понять, до чего докатилась, и помогло честно признать свою вину».
И еще:
«Мой ужасный проступок… Передайте тов. Сталину и партии, что искуплю свою вину перед ним».
Тут, между прочим, уже и грамматика приведена к дисциплине солдатского строя, признающего единоначалие. «Передайте тов. Сталину и партии» — но вина осознана «перед ним», а не перед нею или хотя бы перед ними. Страх — образумливает.
В общем:
«Стыдно перед страной. Дайте время выправиться».
Эпизод замечательный. Служба службой, но и такое самовыявление личности обязано знать меру. И, если что, получать укорот. Как все, нарушающее ровность строя.
Единый строй, как единый уровень — без отклонений!
То есть допускались и отклонения — лишь бы не те, что берут выше уровня, а уходящие ниже. Был «ведущий драматург», баловень лучших театров и режиссеров, лауреат Анатолий Суров, принуждавший писать за себя безработных евреев, разоблаченных «критиков-космополитов» (и если сам погорел, то, говорят, прежде всего потому, что, обнаглев, замахнулся на своих благодетелей и укрывателей). Был еще один драматург, непотопляемый Георгий Мдивани, оставшийся в памяти разве что эпиграммой: «Искусству нужен Жорж Мдивани, как голой ж… гвоздь в диване». Он, о возможностях коего что-либо сочинить самолично никто и не помышлял всерьез.